…Итак, идет 1916 год. Мне уже 12 лет, я заметно повзрослел, и родители мне стали доверять больше. Отец кончил Лозаннский университет, написал и напечатал выпускную диссертацию о работе сердца. Теперь он с семьей собирался возвратиться в Россию. Он должен везти от Ленина какие-то важные директивы петроградским большевикам (среди их руководителей — Николай Ильич Подвойский). Ехать придется кружным путем — через Францию, Англию, Скандинавию, Финляндию, предстояло переплыть Ла-Манш и Северное море. Какие это директивы и каким способом повезет их отец, я, конечно, не знал. Только потом, уже после революции, мать мне рассказала, что Ленин передал отцу материалы, связанные с Кинтальской конференцией (апрель 1916 г.); они были написаны на особой бумаге вместе с указаниями, как надо вести борьбу против войны в условиях России. Эти материалы отец заделал в подметке своего ботинка.

Вторая международная социалистическая конференция (первая проходила в Циммервальде в начале сентября 1915 г.) состоялась в Кинтале в самом конце апреля 1916 г. по новому стилю. Именно в это время, как теперь стало известно, Ленин интересовался сроками выезда нашей семьи из Швейцарии в Россию. В одном из писем, относящихся к первой половине апреля 1916 г., Ленин спрашивает: «Узнайте поточнее, когда едет Кедров? В Берне ли он еще? В Лозанне ли его жена?»[81] Письмо шло из Цюриха и было адресовано в Берн. Возможно, Ленин интересовался тем, как передать отцу предназначенные для петроградских большевиков материалы. Но где, кем и при каких обстоятельствах они были ему переданы, я не знаю. Только помнится, что накануне отъезда отец действительно ездил из Лозанны ненадолго в Берн для оформления соответствующих виз.

Зная мою отличную память, отец заставил меня запомнить много явочных адресов — как в Швейцарии (женевские адреса), так и в России.

«Записывать их ни под каким видом нельзя, будет очень плохо, если жандармы их найдут, так что ты их уж постарайся твердо запомнить», — сказал мне отец.

И я, гордый тем, что мне доверили столь важное дело, затвердил сообщенные мне адреса.

16 мая мы выехали из Лозанны в Париж, где провели несколько дней. Жили недалеко от Люксембургского сада. Помню, в Париже один русский эмигрант просил мою мать отвезти в Москву его жене конверты и писчую бумагу с красной каемкой. При этом он сказал: «Когда в России начнется революция, пусть моя жена на этой бумаге напишет мне письмо: „Приезжай! У нас — революция!“».

Прибыли в Лондон. Встретились с Людмилой Сталь. Она много рассказывала о своей лондонской жизни. Спустя восемь лет, осенью 1924 г., мы с матерью снова встретились с ней в Крыму, когда я лечился от туберкулеза. Вспоминали ту нашу встречу.

В Лондоне чувствовалась война. Верхние стекла уличных фонарей были закрашены черной краской (от налетов немецкой авиации). В русском посольстве, где мы получали визы, услышав наши разговоры, к нам подошел солдат в английской форме и спросил: «В Расею?» В глазах и в голосе чувствовалась тоска по далекой родине. Как он оказался в рядах английских войск, мы так и не узнали.

В маленькой гостинице, где мы остановились, за столом с нами сидела бельгийская беженка. Она рассказала, как в начале войны в ее родном местечке в Бельгии погибли все ее родные и близкие. И нам, которые в Швейцарии не чувствовали непосредственно дыхания войны, было тяжело и страшно слушать этот рассказ. Моя мать не выдержала и горько разрыдалась.

В Лондоне пробыли несколько дней. Потом — Ньюкасл, оттуда — через Северное море в Берген (Норвегия). Ночью наш пароход был остановлен каким-то военным судном. Сначала думали, что немецкая подводная лодка, надели спасательные пояса. Оказалось — английский военный корабль.

Перед русской границей мать нас предупредила: «Возможно, что папу заберут на границе жандармы, так как он революционер и выехал из России без разрешения властей. Если заберут его, то вы не волнуйтесь». Но проехали благополучно Торнео и скоро приехали в Куоккала, к Подвойским. Ленинские директивы были доставлены по назначению.

А ведь наша поездка могла закончиться не так благополучно, и только неповоротливость царского полицейско-жандармского аппарата нас выручила и на этот раз, как она выручила осенью 1912 г. при нашем выезде из России в Швейцарию.

Дело в том, что русское посольство в Берне, когда отец выправлял для нас выездные визы из Швейцарии, транзитные визы для проезда через Францию и Англию и въездную визу в Россию, очевидно, дало знать об этом в Петроград в жандармское управление для принятия «соответствующих мер». И вот тут-то возникла непредвиденная царскими слугами загвоздка. Она состояла в том, что во время войны из Англии можно было приехать в Россию двумя путями: один был кружной, морем, вокруг Северной Скандинавии и Кольского полуострова и далее через Белое море в Архангельск. Это был сравнительно безопасный путь, по которому шли военные грузы в Россию из Англии.

Второй путь был более опасным, и пролегал он через Северное море, непосредственно доступное для германских подводных лодок, которые не раз топили в нем гражданские суда противников. Переплыв море, далее следовали от Бергена через Христианию (Осло) и Стокгольм на север, к границе Финляндии (станция Торнео).

Царские служаки решили, что мы никак не станем рисковать (ведь было трое ребятишек!) — ехать вторым путем и что, следовательно, поедем через Архангельск. В результате такого умозаключения в Архангельск из петроградского жандармского управления полетела телеграмма, обнаруженная недавно в Государственном архиве Архангельской области, следующего содержания:

«Архангельск Петрограда 27 мая 1916

На днях выехал Лондона Петроград или Москву возможно партийным поручением проживающий Лозанне соц. — дем. доктор Михаил Кедряв, возможно Кедров, с женою двумя детьми. Случае проезда подвергните тщательному таможенному досмотру результатам, при отсутствии преступного сопровождайте наблюдателем № 788.

Вице-директор Деп. пол. Смирнов».

В этой телеграмме три неточности: первая — вместо Кедряв надо Кедров; вторая — не с двумя, а с тремя детьми; третья — не упомянута старшая сестра матери, которая вернулась вместе с нами, — Мария Августовна Дидрикиль.

Итак, мы благополучно миновали жандармские ловушки. В троицын день приехали всей семьей на дачу Подвойских в Куоккала…

Из Персии отец привез нам, ребятам, тюбетейки и восточные сладости, которые мы пробовали впервые. Взрослым он рассказывал о положении на фронте, о Шериф-Ханэ, где был главным врачом военного госпиталя и где застала Февральская революция. Вид у отца был весьма чудной, но мы, ребята, этого тогда не понимали: отец был военный фронтовик, так не все ли равно, как он был одет? На нем были погоны военврача, криво пришитые на солдатской гимнастерке; на кармане были нацеплены два знака об окончании юридического лицея и медицинского факультета университета, причем царские орлы у обоих знаков были заделаны красной материей. Кроме того, на груди висела красная лента с надписью: «Председатель Совета рабочих и солдатских депутатов района Шериф-Ханэ».

Теперь я понимаю, что отец даже по тем временам выглядел достаточно живописно. Потом он рассказывал, что, когда приехал в Питер в… 1917 г. и пришел на квартиру к Ленину, Надежда Константиновна невольно воскликнула с удивлением: «Ой, какой вы разукрашенный!»

Он также рассказывал, что весь Кавказский фронт оказался в руках меньшевиков, и когда в Тифлисе (так тогда назывался Тбилиси) состоялся краевой съезд Кавказской армии, то единственной большевистской группой на этом съезде были делегаты из района Шериф-Ханэ с отцом во главе. «Мы портили собою фасад меньшевистского съезда», — шутливо говорил он и добавлял, что меньшевики дразнили их «Шерифханской республикой». Отец рассказывал, как в первые же дни после известия о Февральской революции он организовал и возглавил местный Совет, который взял в свои руки всю власть, объединив вокруг себя и военных, и рабочих…