Глубокой ночью поручик Фиолетов постучался в кабинет полковника. Он прошел по ковровой дорожке к столу Пясецкого и положил на край несколько папок.

— Дело уголовника Забулдыги, Альфред Георгиевич, — сказал Фиолетов. — Как вам известно, он покончил жизнь самоубийством. Судьба альбома неизвестна. Но, как мы предполагаем, он сгорел во время пожара. Вот здесь все, что касается полученных донесений, опросов заключенных, населения. Потрачены большие средства. Все напрасно.

— Вы предлагаете… — начал полковник и замолчал, давая возможность закончить мысль поручику. Он смотрел на того, и первый раз за время их совместной работы у него шевельнулось к Фиолетову доброе чувство.

«Как плохо выглядит, — подумал он. — Совсем молодой человек, но под глазами мешки, цвет лица совершенно желтый. Много работает… Пьет? Это молодость. Война одних сломала, других ожесточила. Что она сделала с этим веселым легкомысленным человеком, которому судьба готовила карьеру блестящего гвардейского офицера и славу завоевателя женских сердец?.. Она его развратила, и в этом меньше всего его собственной вины…»

Поручик не отрывал взгляда от полковника. Его поразил непривычно мягкий блеск всегда холодно-бесцветных глаз Пясецкого. Усталость взяла свое — сейчас перед Фиолетовым сидел дряхлый старик в просторном военном кителе. Склеротические сосудики на верхушках щек и на кончике носа порозовели, налившись бледной кровью, увядшая кожа складкой повисла под костлявым подбородком.

«Что его не пускает на покой? Ведь по его велению здесь бьют и пытают… Все средневековье содрогнулось бы от того, что происходит в наших подвалах… Старый, немощный человек… Он защищает веру, престол и отечество? Неужели и в самом деле эти идеи могут вдохновить и дать новые силы, оживив разбитое временем и болезнями дряхлое тело? Или это просто маразматическое стремление властвовать над другими? Он умный человек и не может не понимать, что в этой войне мы обречены. Откуда же у этого человека такая педантическая преданность проигранным идеалам, если даже накануне краха он не бросает своего безжалостного занятия на безрадостном посту…»

— Вы предлагаете? — повторил в раздумье полковник, и поручик кивнул головой:

— Совершенно верно, Альфред Георгиевич, закрыть дело. Потрачены большие суммы, отвлекались силы. Закрыть и поставить тем самым на альбоме крест. Он сгорел. Превратился в дым. Как это ни обидно.

— Лещинский… — прошептал Пясецкий и поморщился. — Обычная смерть. Что показало вскрытие трупа Забулдыги?

— Обещали сообщить результаты обследования, — ответил Фиолетов. — Я сам говорил с доктором по телефону. Раз молчит, значит все в порядке.

— Возможно, — согласился полковник и потянулся к телефону. — Прозекторскую… Позовите господина Ширшова… Говорит Пясецкий! Здравствуйте, вернее, доброй ночи, господин доктор. Меня интересуют результаты вскрытия. Да, да… Да… Что?! Не может быть!! Вы ручаетесь головой?! Благодарю.

Полковник с силой швырнул телефонную трубку и повернул к Фиолетову побагровевшее лицо:

— Сначала Забулдыга был убит! А потом уже повешен!! Убит!! Вы понимаете, поручик, убит! Повешен! Дом подожжен!! Кем?! Для чего?! Да не стойте, как истукан! Отвечайте!!

Фиолетов молчал, до боли в деснах стиснув челюсти.

Глава 8

Андрей помнит, как ночью пришел в сознание. На стуле горела керосиновая лампа без стекла. Огонек отражался в графине. На нем было чистое белье, а плечо туго стягивала повязка. Он не мог повернуть голову, но слышал дыхание девушки, спящей на полу. Долго не закрывал глаза. В окно уже начал пробиваться мутный рассвет. Дворник скреб метлой двор. Кто-то пробежал по лестнице.

«Если кровь не заметят… Надо быстрее отсюда выбираться. Нельзя подвергать людей опасности… Старик очень боится…»

Потом Андрей заснул, и когда пробудился, был день. Чувствовал себя слабым и беспомощным. Сквозь полуприкрытые вехи он видел Наташу. Она стояла у кровати в помятом фланелевом халатике, руками обхватив никелированный шар спинки. У нее было белое, незагоревшее лицо с бледными веснушками, припухшие губы и большие настороженные глаза. Спутанные волосы падали на одно плечо, в их сплетении желтел шелк муаровой ленты. Солнечные пятна света плавились на черном воске полированной мебели. Шторы на двери опадали тяжелыми складками. Пахло теплой пылью, засохшими цветами и лекарством.

«Могу я ей рассказать обо всем? Я ее мало знаю… Мне надо идти в контрразведку. Альбом… Ведь совсем не обязательно, чтобы он сгорел во время пожара. Это хорошо, что меня ранили… Хоть какое-то алиби. Что-то сработало не так, как надо, и меня раскрыли… Или в чем-то заподозрили и решили убрать с дороги. Полковник невольно свяжет все вместе — удар ножа и конец бандита. Возможно, будет искать причину моего провала по другим каналам. Я, конечно, не один нацелен на поиск альбома… Воры скрылись из города. Надо идти…»

Он открыл глаза и улыбнулся, с трудом раздвигая запекшиеся от жара губы.

— Ты не спишь? — прошептала Наташа.

— Я уже давно смотрю на тебя.

— Зачем?

— Я же люблю тебя.

Девушка растерялась, бросила на него быстрый взгляд и отвернулась. Они долго молчали. Наконец, Андрей сказал:

— Мне надо уходить.

— Живи здесь… Я поговорю с отцом.

— Потом… Сейчас нельзя.

— Может быть, ты скажешь, что с тобой случилось?

— Сейчас опасно ходить по улицам. Особенно ночью. Напали из-за угла…

— Кто ты?

Андрей боялся этого вопроса. Что он мог ответить? Но ответить надо, иного выхода нет. Если он должен снова уйти в контрразведку, то надо об этом известить подполье. Они должны знать об альбоме. Кто может сказать, что с ним будет в гостинице «Палас»? Есть вероятность, что оттуда он не вернется совсем. Тогда они видятся последний раз.

— Кем был, тем и остался, — проговорил он, стараясь тоном голоса смягчить ответ. — Я ни в чем не изменился. И не изменил ничему.

— Я тоже, — сказала она, подумав. Неуверенно закончила — Если ты мне веришь… Я даже не буду расспрашивать. Сделаю для тебя все…

Он закрыл глаза и видел только бледный свет, розовый от пульсирующей в веках крови.

— Хорошо, — коротко произнес он, ничего не обещая. — У тебя найдется что мне надеть?

— Папин костюм. Твой весь в крови.

— Сожги его, — посоветовал Андрей и начал осторожно вставать с кровати. Закружилась голова. Плечо свело острой болью. Он поморщился, чуть приподнял руку и задвигал онемевшими пальцами. Когда натягивал костюм, Наташа стояла у окна, к нему спиной. Услышав шаги, она тихо спросила:

— Можно?

И, повернувшись, не раздумывая, шагнула к нему, обхватила за шею и негромко заплакала.

Он понял — говорить ни о чем не надо. Слова не помогут и не объяснят. Она не верила, что они когда-нибудь снова встретятся. Это было прощание. Он почувствовал к ней необычную жалость.

«Как я мог раньше жить без нее?» — подумал он и сказал:

— Может быть, мы еще увидимся.

Они вышли из квартиры. На стук открываемой двери выглянул на лестничную клетку отец Наташи. Старик был в потертом халате, на голове его косо сидел вязаный колпак.

— Это мы, папа, — сказала девушка. — Я скоро вернусь.

— Слава тебе господи, — громко проговорил старик. — Уводи ты его от нас, ради бога! Виданое ли дело, на ночь глядя, весь в крови… Не жалеешь себя!

Он скрылся в дверях. Наташа покраснела, искоса бросила взгляд на молчащего Андрея.

— Извини его… Старый человек. Не все уже понимает.

Они миновали подворотню и пошли по улице. Возле пассажа Сименса мальчишки стучали щетками по ящикам:

У входа толкались барыги, солдаты в мокрых от жары гимнастерках, с тонкими паучьими ногами, до колен затянутыми зелеными английскими обмотками. Гундосили нищие. Господа в линялых сюртуках робко продавали старинные подсвечники, шубы, фамильные чайные сервизы.