Алексей кто? Наследник!.. Он должен в будущем стольким миллионам душ человеческих дать благосостояние, счастье, пользу. Для этого нужно иметь добродетели. И Петр перечислял их — какие именно: страх божий, ревность о справедливости, легкосердие, великодушие, щедрость, постоянство в решениях, прозорливость в будущее, верность в вере, осторожность в советах, внимание к государственным делам, храбрость в воинском деле и забота. Вот чему надо было Алешу учить! Когда Нарву наши солдаты с несказанными трудами от шведов обратно взяли, то в Кронштадте на великом торжестве сказал радостный Петр своему сыну:

— Я, как смертный человек, могу сегодня или завтра умереть, — значит, ты должен будешь моему примеру следовать. В своих летах ты должен любить все; что содействует благу и чести отечества, любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для дела общего. Ты для сего учен!

А что из этого учения вышло? Да почти что ничего. Было однова даже так, что царевич Алешка сам себе руку из пистоли прострелил, абы отец не заставил его планов чертить… Не хотел он учиться! Не умел! Где его труды? Нет трудов! Ленив он! Ему бы в шубе татарской сидеть на престоле да преть, как деды да прадеды прели, а подданные бы перед ним — Ивашки да Петрушки — в ногах бы кувыркались; «Смилуйся, осударь! Пожалуй!» Эдак то чего легче!

Барона-то Гизена скоро к разным дипломатическим службам приспособили, и тогда совсем уж ученье забросил царевич. Так доморощенным да домоученным и остался! Он, царь, с Карлом XII Шведским воевал, всё в походах да в боях, а царевич в Преображенском жил, по тысяче рублей на месяц денег имел, ничем не занимался, разве немного токарным делом баловался. И хоть саму-то царицу Авдотью Петр в монастырь упек, при царевиче оставалась и была крепка вся матерняя родня — Нарышкины, да тот же Вяземский.

И чем опаснее шли Петровы дела, тем больше ругались, все больше пищали на него эти избяные мыши, тем больше они к Алешке прилежали да с попами шептались. Клевета, злоречье, шепоты, слухи злобные по всей Руси из дворца разбегались: Карл-де Шведский силен, и нашему Петруше перед ним не устоять, и нечего людей-то напрасно губить!.. Карл-то и на Москву скоро придет!

И царевич Алексей, отца не боясь, уже с матерью, с Авдотьей переписываться стал, письма ей в монастырь суздальский, в Покровский слал. Да на что он, такой сын годен?

А воля Петра все ломала перед собой.

«После Полтавской победы вся Европа увидела в себе русское славное войско! Мы тогда злобных шведов разбили, которые нам мешали с Европой работать и разумным очам нашим задернули завес! — думал Петр. — Мы в Европу вышли, чтобы пить прямо из источника наук. А что делал Алексей! Алексей тогда с войсками нашими по Европе ходил, и в Польше, и Саксонии, и Карлсбаде, да гордился до зазнайства, что он-де царевич, что он-де такому великому делу наследник. И ничему опять не учился!» Петр писал тогда сыну: «Зоон![32] Ехать вам в Дрезден! Приказываем вам, чтобы вы, будучи там, жили бы честно и больше прилежали бы ученью, а именно языкам — французскому и немецкому, геометрии и фортификации, отчасти же и делам политическим».

И опять Петровы наставления втуне были… Ничему не учился его наследник!

Тогда Петр решил женить Алешку на доброй жене из иноземных принцесс, чтобы хоть эдак к иностранной новой жизни привык. И нашли Алешке такую невесту в Европе, одну из трех девок герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского — Шарлотту. Шарлота-то была середняя, ну лицо оспой немного бито, и не в теле, зато старшая ее сестра — за королем Испанским была, который в скором времени императором стал в Вене — Карлом VI.

А дома-то избяные мыши да мертвые мухи что подняли тогда шуму да писку: «На чужой-то девке Алешка женился — вон до чего дошло!» Осмелели мухи, стали того часа ждать, когда Петра не станет. Митрополит Степан Рязанский проповедь ни второй неделе поста на денья святого Алексея, человека божия, тогда говорил. Да чего наговорил! «Не удивляйтеся, что многомятежная наша Россия доселе в крепких бурях волнуется! — говорил он. — Не удивляйтеся, что доселе нет желанного мира: кто закон божий разоряет, от того мир далеко! О, угодник божий Алексее! Не забудь одноимянника твоего, хранителя заповедей и твоего доброго последователя. Ты оставил дом свой, и царевич тоже по чужим домам скитается. Ты удалился от родителей, и он тоже. Ты лишился и рабов, и слуг, и сродников — и он тоже. Боже наш! Защити крылами своими царевича, единую нашу надежду, как любимого птенца, сохрани его от всякого зла, пусть будет невредим. Дай же нам увидеть его вскоре, возрадоваться его присутствием». Вот как Степка-митрополит говорил в церкви, чему народ учил!

Каково! И тут бунт! В церкви бунт! Везде бунт!

И ни за что загубили тогда ту немецкую девку Шарлотту! Жены своей Алексей не любил, еще больше пить стал, все радости себе искал, забвенья, чтобы время скорее летело до того часу, как сядет он сам на государстве, по-своему все управит…

Шарлотта на восьмом месяце ходила, а Алешка ее бросил, из Санктпитербурха в Карлсбад уехал для лечения якобы чахотки. Инкогнито поехал. Он, Петр; ему и паспорт сам указал дать. А когда Шарлотте пришлось второй раз родить, Алексей уже с дворовой девкой свалялся, с Афросиньей, что Вяземский нарошно подсунул… Он, Петр, царство строил, а Алексей царством гулял. Все шло вразор! Что делать?.. Что делать?

И чует Петр, как в неподвижности снежной московской ночи шуршит мышья беготня вокруг, шепоты да заговоры. И когда они крамолы-то куют? Теперь, когда кругом победы русские, когда он с войсками Карла Шведского, словно зайца, гонять стал по Европе.

«Ах, Алешка! Алешка!»

Глава 2. Сны Авдотьи-царицы

Тихо в древнем суздальском Покровском монастыре. Лежат снега кругом — ну, перина! Живет там в келье, в тишине, старица[33] Елена, постриженная супруга Петра Первого — Авдотья Лопухина, мать царевича Алексея. Та монахиня не худо живет, иноческой одежды не носит, ходит в мирском платье, в душегрее золотной, в повойнике. На руке перстень с лазоревым камнем, на камне резан цветок да корона. В церковь та Елена ходит не просто, а за красными сукнами, как царица, — слуги кругом сукна несут на шестах, чтобы её не видно было…

В келье натоплено, и сидит у старицы Елены друг ее милый, Степан Богданович Глебов, маеор. Часто он сюда жалует в тишине монастырской с Еленой-монахиней целуются да милуются да разное, болтают:

— Слышно — едет назад на Москву Алешенька, благодетель наш! Из чужих земель едет! Еде-ет! И то пора! Пора!

Письмишки от сына к царице редки, да и много ли в письмишках тех скажешь? Опасно! А сны-то, сны-то так и одолевают. О, сны правду говорят! Неспроста видит Авдотья во сне, что государь ее обратно в Москву позвал, а Катьку-царицу прогнал. Снова сядет Авдотья на царство! Вот как! И другие ведь тоже видят. Епископ Досифей не только сон, а ночное видение имел от двух икон, он их потом приволок к царице в келью. И видение то говорило, что быть непременно Авдотье на царстве, при сыне, так Авдотья чуть не задушилась, поклоны перед всеми иконами кладучи. И спрашивала только царица потом Досифея-владыку:

— А через сколько-де времени сие исполнится? В чем задержка?

Ответ ей был таков:

— А по грехам отца твоего Федора Лопухина — задержка! Он в аду горит!

Царица тогда жертвы немалые сделала на помин души отца, а пророчество все не сбывается. Приходит Досифей, царица спрашивает:

— Ну, скоро ли гласы-то сбываться будут?

— А должно, скоро, — отвечает, — видел я в сонном видении батюшку твоего Федора, уж по пояс из ада выпущен! А как будет выпущен совсем, по пятки, так все и сбудется несумненно!

— Будет, будет великая радость! — говорит Авдотья Степану — милому. — Скоро! А кто теперь мне супротивные слова говорит, так ему мой сын вдосталь заплатит! Заплатит! Погоди ужо! Ужо-о!