— Нет, — сказал печально служитель, — я прежде был в кабале у русского боярина, но жестокость его заставила меня бродить по Ливонии, и я нашёл здесь пристанище, у рыцаря или у разбойника, не знаю, как сказать. Ему нужен был русский слуга, и новый мой господин, поручив мне надзор над замком, женил меня на эстонке. Маргарита тобой не нахвалится. Жаль тебя, добрая боярыня, а нельзя спасти! За мной сотни глаз примечают, а больше всех этот пострелёнок, сорвиголова. Не знаю, когда вынесет Бог из этого адского гнезда, а уж жизнь надоела мне. Попал я из огня в полымя.

   — Спаси меня, — сказала княгиня, — я тебе отдам дорогие камни мои; возьми моё ожерелье; найди только средство вывести нас отсюда.

   — Нет, боярыня, не вижу никакой надежды; мой господин и без вины рад кожу снять, а за вину и подавно; не одна ты попала сюда в западню; здесь есть ещё прекрасная девушка, дочь богатого человека, её зовут Минна... Тоже как птичка в клетке!.. Заговорился я, княгиня; без памяти рад, что есть с кем русское слово промолвить!

   — Зачем же Тонненберг держит в заключении эту несчастную? — спросила княгиня.

   — Вот видишь ли, боярыня, он увёз её от отца, кажется, из Юрьева, а у ней был жених, немец, которого она не любила; вот этого-то немца наш ястреб тоже захватил и держит здесь в подземелье; иссушил бедняка, в чём душа в теле! А и немочка-то с ума сходит, как узнала, на кого променяла отца; хотела не раз броситься из окна, но к окну приделана железная решётка. Бедняжка обманулась, увидев, что худо, но было поздно; теперь плачься Богу, а слёзы — вода.

Всё это говорил он вполголоса, и слова его ещё более увеличили в душе княгини омерзение к Тонненбергу.

   — Боже! — воскликнула она, упав на колени. — Ты один можешь спасти нас. Не дай совершиться злодейству или прекрати нашу жизнь. Ах, что говорю я, прости мне Милосердный! Жизнь — Твой дар и воля Твоя во благо; я верю, что Ты спасёшь нас!

Она отирала слёзы, катящиеся по щекам её; молитва укротила волнение души её.

Пиры продолжались в замке. Тонненберг и друзья его собрались на охоту, вывели со двора коней, покрытых богатыми чепраками, выгнали свору борзых и гончих собак, вооружились копьями и алебардами, затрубили в рога и понеслись толпой на равнину.

Княгиня видела шумный отъезд их и узнала от Юрия, что они возвратятся через два дня, как говорил ему русский слуга. Гликерия с содроганием подумала о возвращении Тонненберга.

   — Князь Андрей Михайлович, супруг мой, не придёшь ты избавить меня! — восклицала она. — Знаешь ли ты, что жена и сын твой в вертепе разбойников?

Всю ночь шумел порывистый ветер и к утру усилился. Крики птиц предвещали бурю. Разорванные тучи быстро неслись от моря над замком, усиливая стремление ветра, воющего в лесу. Волны страшно воздымались, стремясь с яростным рёвом к отлогому берегу; наконец вихрь закрутился столбом и, сшибаясь с морем, погнал валы пенными горами; всё предвещало наводнение.

Волны быстро устремились на равнину и, возрастая, поглощали поля и кустарники. Буря, свирепствуя, ломала верхи деревьев, стволы которых были уже залиты водою. Обломки сосен и берёз неслись по волнам, хлещущим с яростью на всём пространстве долины пред замком; казалось, море, разорвав берега, стремилось потопить землю. Из леса быстро неслись всадники к замку, погоняя своих коней и стараясь спастись от грозящей опасности; впереди них можно было узнать Тонненберга. Между тем море настигло их; кони разбивали копытами волны, но, выбившись из сил под тяжестью всадников, не могли выдержать усилия вихря; напрасно Тонненберг понуждал шпорами коня своего; конь сбросил его с себя; страшно кричал он, прося помощи, но холодные волны заглушают его крик, и злодей, отягощённый железным доспехом, тонет пред глазами княгини Курбской и выбежавших на башню служителей замка.

ГЛАВА II

Освобождение

Наводнение было непродолжительно; море скоро возвратилось в берега свои, но следы бедствия были ужасны; на возвышении около замка разбросаны были прибитые волнами трупы и груды деревьев, вырванных силою ветра; равнина была изрыта потоками, рвы около замка завалены камнями и песком. В замке происходило страшное смятение; никто из слуг Тонненберга не жалел о нём; но каждый спешил воспользоваться случаем; ломали двери, разбивали погреба, сундуки; челядь бегала по всему замку с Шенкенбергом, который показывал тут своё удальство; расхитили всё, что могли; достояние злодея пошло прахом, между тем как чёрные вороны клевали его труп, и коршуны, кружась в воздухе, оспаривали у них добычу.

Княгиня Курбская благословляла промысл небесный; но посреди своевольств и грабежа ей угрожала новая опасность.

Несколько эстонцев ворвались в её покой и с жадностью бросились искать драгоценностей. Княгиня в испуге отбежала в угол покоя, заслонив собою Юрия, и уже думала, что грабители не пощадят её жизни, но в эту минуту появился незнакомец, более похожий на привидение, нежели на человека. Волосы его были всклокочены; на руке висел обрывок тяжёлой цепи; бледное, рябое лицо его, сверкающие косые глаза выражали ожесточение; он с быстротою бросился на грабителей, остолбеневших при его виде и, выстрелив в одного из них, поверг его мёртвым; другие разбежались в ужасе.

Появление незнакомца изумило княгиню; за ним вбежал Пармен, русский слуга Тонненберга.

   — Где же она? — спрашивал незнакомец по-немецки. — Веди, веди меня к ней!

   — Испуг лишил её чувств, — сказал Пармен, — жена моя заботится о ней...

   — Минна, несчастная Минна! — восклицал незнакомец, а это был Вирланд. — Благодарю тебя, избавитель мой, желал бы я сжечь этот проклятый замок, этот вертеп злодейства, не оставить камня на камне в жилище изверга!

   — Зачем жечь? — сказал Пармен. — Ему коршуны выклевали глаза, а бедная Минна свободна, возьми её и поезжай куда хочешь, два коня к услугам твоим, а меня помяни добрым словом.

   — Добрый русский человек, без тебя Вирланд умер бы с голоду и стужи в подземелье.

   — Я того и ждал, — сказал Пармен, — что Тонненберг за эту заботу сорвёт с меня голову, но, к счастью, он не проведал; и то, может быть, что имел во мне нужду по делам его с русскими.

Скоро отворилась дверь, и вошла жена Пармена, поддерживая молодую девушку; приятные черты лица её, некогда одушевлённые милою весёлостью, представляли томность и задумчивость; Глаза потускли от слёз, и румянец не играл на щеках её. Это была Минна, не резвая и беспечная Минна, а невольница Тонненбергова замка. При взгляде на Вирланда щёки её вспыхнули, голова закружилась... Минна опустилась в кресло. Вирланд стоял в смущении... Этот человек, за несколько минут ожесточённый и пылкий, вдруг затих; горесть любви его, некогда отвергнутой Минною, была сильнее ненависти к Тонненбергу; он желал облегчить жребий Минны, ещё надеялся заслужить её благодарность; надежда ободряла любовь, не угасшую в сердце его; но в то же время Вирланд понимал, что наружность его могла ещё более возбуждать отвращение в Минне; во всех движениях его видны были замешательство и печаль.

Наконец он подошёл к Минне и сказал:

   — Злодей погиб, вы свободны, бедствие сблизило нас.

Минна не отвечала, но посмотрела на него с участием; она уже не презирала человека, который подвергся за неё бедствию, самая наружность его возбуждала в ней сострадание. Обманутая Тонненбергом, она тем более могла ценить постоянство Вирланда, чувствуя необходимость в его помощи.

   — Мог ли думать я встретить здесь Минну? — сказал Вирланд.

   — Коварство обмануло меня, легковерную, — тихо отвечала Минна, — я убегала от Вирланда, а Тонненберг увлёк меня в бездну.

   — Несчастная, и вы последовали за ним добровольно?

   — Ах, я достойна презрения, во всю жизнь буду оплакивать день, когда Бригитта помогала моему побегу.

   — А меня захватили ночью безоружного, оковали цепями и повергли сюда в подземелье; конюший Тонненберга, притворявшийся простаком, подкупил моего Дитриха подлить мне в вино усыпительных капель.