Для Высоцкого нет запретных тем, он безбоязненно, с вызывающей у многих зависть смелостью писал и пел обо всем, что его волновало. Но это — свобода, так сказать, обеспеченная нравственно, точным отношением к предмету или явлению. Причем нравственность, которую он сам исповедует и отстаивает, одновременно проста и трудна. Ему нужно, чтобы человек всегда, в любых обстоятельствах был честным, правдивым, справедливым, готовым, как Робин Гуд, прийти на помощь, вступиться за слабых, обиженных. В песне «Я не люблю» прямо и афористично изложен нравственный кодекс его лирического героя, знающего разницу между добром и злом, умеющего сильно любить и так же сильно ненавидеть. Кажется, в том, что не любит, не приемлет Высоцкий, нет никаких откровений. А не любит он «холодного цинизма», «уверенности сытой», «насилье и бессилье», когда что-либо делают «наполовину», устают от жизни и не поют «веселых песен» или, напротив, демонстрируют показную, «манежную» восторженность. Ничего особенного, не правда ли? Но мы-то знаем, как дьявольски трудно не на словах, а на деле соблюсти эти простые нормы нравственности и справедливости, какого постоянства усилий, каждодневной самоотверженности это требует. Нравственность для Высоцкого не какие-то, пусть и очень правильные, отвлеченные принципы, нормы, правила, вознесенные, подобно дамоклову мечу, над человеком. Это сам человек, живущий по внутреннему закону совести, или тот самый двойник, что сидит в каждом из нас и повелевает поступать в согласии с нормами человечности. Если она срослась с человеком, от него самого зависит и выражает его глубинные (в идеале общественно развитые!) потребности, она сила живая, духовно-практическая. Понятая так нравственность немыслима, просто невозможна без принципиальности, то есть характера. Лирический герой Высоцкого нравственно значителен и привлекателен еще и потому, что на такого, как он, можно положиться — этот не подведет, с ним не пропадешь. Нравственность обеспечивается мужским характером — феномен, согласитесь, не самый распространенный в наше время.

Высоцкий не просто фиксирует, передает, отражает драматизм жизни. Он драматичен и сам, по природе своей субъективности, индивидуальности, таланта. Без покоя нельзя, но «тревога — богаче покоя», говорил М. Горький, и Высоцкий как будто решил судьбой своей эту истину подтвердить, доказать. Все, что он сделал, и все, что у него получилось, — это от непокоя, от не покидавшего его чувства тревоги. Драматическое, по словам А. С. Пушкина, связано со «страстями и излияниями души человеческой». В полном соответствии с этим точным наблюдением Высоцкий в пору господства полушепота, с одной стороны, и эстрадной шумливости — с другой, стал говорить и петь «открытым голосом», страстно, надрывно, иногда переходя на крик. Так, как поют люди у себя дома, в свободной, раскованной, не стесненной строгими правилами обстановке.

Говоря о В. Высоцком, важно подчеркнуть, что он старался соблюдать необходимую меру и в содержании, и в форме, хотя некоторым его слушателям могло казаться (и сейчас кажется), что его исполнение — это примитив и идет от беззастенчивого отношения к идеальным требованиям искусства. И он сам иногда потворствовал такому мнению своими стеснительными признаниями: вроде «Мелодии мои попроще гамм…»

Ныне, когда поэта не стало, начинаешь понимать, что это был сплошной обнаженный нерв. Что жизнь его была самосжиганием, которое, понятно, не может происходить долго. Увы, тот, кто горит, и сгорает быстрее. Я не о том, что не надо себя беречь, не думать о здоровье. Надо и беречь, и думать о здоровье. Но надо понять и тех, кто себя не бережет, кто растрачивает себя, не задумываясь о «фатальном исходе». Когда же мы научимся отличать тех, кто работает, творит, от тех, кто делает что-то похожее, но все-таки по существу и не работает, и не творит?! Разница ведь существенная, для общества не малозначащая.

Выскажу мысль, наверняка спорную, в чем-то даже «кощунственную». Бесспорно, Высоцкий ушел рано. Больше всего он боялся, что уйдет и не допоет свою песню. Допел — в том-то и суть дела. Сказал все, что должен сказать человек, чтобы иметь право уйти, оправдав свое появление на «белый свет».

Это верно, что при жизни В. Высоцкому недодали — и официального признания, и почестей, и просто внимания. Но не надо «посмертно» превращать его на этом основании в мученика, связанного по рукам и ногам. В том-то и феноменальность Высоцкого, что он в неблагоприятных условиях сумел сказать свое слово, спеть свою песню, не поддавшись ни нажиму, ни страху. Он реализовал на деле идеал «свободного духовного производства»

(К. Маркс), что посильно лишь настоящему художнику и настоящему мужчине. Да, он мог бы многое еще написать, сказать. Но и того, что сказал, спел — вполне достаточно, чтобы проникнуться к этому человеку чувством огромной благодарности и искреннего восхищения. Долго еще будет сопровождать людей его хриплый баритон — и в работе, и в любви, и в минуты мужских решений и поступков.

Андрей Дементьев. ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ

Еще одной звезды не стало,

И свет погас.

Возьму упавшую гитару,

Спою для вас.

Слова грустны.

Мотив невесел,

В одну струну.

Но жизнь,

Расставшуюся с песней,

Я помяну.

И снова слышен хриплый голос.

Он в нас поет.

Немало судеб укололось

О голос тот.

А над душой, что в синем небе,

Не властна смерть.

Ах, черный лебедь, хриплый лебедь,

Мне так не спеть.

Восходят ленты к нам и снимки.

Грустит мотив.

На черном озере пластинки

Вновь лебедь жив.

Лебедь жив…

Владимир НАДЕИН. Голос Высоцкого

Утихли споры…

Ладно, скажем осторожнее — утихают.

Рассеивается интригующая дымка невысказанности, досужих, порою вполне доброжелательных, а все же домыслов. Запретный плод сладок? Но вянут запреты, а цветы на Ваганьковском все свежи и свежи.

«На братских могилах не ставят крестов, и вдовы на них не рыдают. К ним кто-то приносит букеты цветов и вечный огонь зажигает». Этой песней он неизменно начинал свои выступления — в столичном ли Доме ученых, на Ленских приисках, в студгородке Нью-Йоркского штатного университета, в клубе донецкой шахты, на сборах хоккеистов перед поездкой к канадским профессионалам или в изысканном парижском концертном зале. Словом, везде.

А потом, когда обрывался его голос и несколько характерных быстрых ударов по гитарным струнам резко отчеркивали песню, он говорил так: «Я нарочно начал с этой песни, чтобы у вас исчезли сомнения, что перед вами тот самый, кого вы ждали».

Помните, как мы его ждали?.. В Набережные Челны, где разворачивалось строительство огромного автозавода, труппа Театра на Таганке прибыла на теплоходе. От пристани к гостинице шли примерно с километр. Это был километр распахнутых настежь окон новых домов и общежитий. На каждом подоконнике звучал магнитофон. Голос Высоцкого, множество голосов Высоцкого сплетались под глубоким июльским небом. Немногие из здешних ребят видели его прежде вживе. Но были они молоды, сильны, жизнерадостны и потому без колебаний считали его своим. А что, разве не здесь разглядел он своего мужественного и великодушного шофера? «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом. С людьми в ладу, не помыкал, не понукал. Спины не гнул, прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал».

Да, среди молодых он был свой. А среди ветеранов? Бывалых, все повидавших, оставивших свою юность на войне и потому недоступных соблазнам моды?

«Братские могилы» — не визитная карточка Высоцкого. «А в вечном огне видишь вспыхнувший танк, горящие русские хаты, горящий Смоленск и горящий рейхстаг…» — это видения не для визитов, даже не для развлекательных концертов. (Не зря же Высоцкий редко говорил «спою», никогда — «исполню». Предпочитал совсем просто: «покажу вам песню»). Это одно.