– Сейчас, мой птенчик, добрый Мустафа тебя покормит.

– Ну, как тебе товар? – напомнил об уговоре Авраам Клейнер, державший в руке горящий факел. – Стоит он того, что я запрашиваю?

– А он точно грамотный? – недоверчиво спросил Мустафа.

– Это же испанский гранд! Настоящий дворянин! – вскричал еврей, которому испуганный Мустафа тут же закрыл рот потной ладонью.

– Не кричи! Торговля испанскими аристократами карается смертью. Ты нас погубишь, теперь ночами по улицам ходят испанские патрули, – сообщил он.

Дон Хуан отметил про себя, что если ему удастся сбежать, то надо идти вдоль любой улицы, тогда велика вероятность найти патруль и попросить у него помощи.

Работорговец хлопнул в ладоши. Выскочившие из дома чернокожие слуги спустили связанного юношу с осла и отвели внутрь дома.

– Ты устал, о драгоценнейший Авраам. Прошу в мой дом. Поешь, отдохнешь с дороги.

И Мустафа, более нисколько не заботясь о пленнике, провел гостя к расстеленному на полу ковру, на котором уже стояли во множестве угощения. Чернокожие слуги знали свое дело. Им, видимо, не в первый раз приходилось принимать рабов в таком плачевном виде, в каком предстал перед ними Хуан. Юношу отнесли в дальнюю часть дома, где поместили в специально оборудованной для пленников комнате, не имевшей окон и с крепким глиняным полом, в котором невозможно было устроить подкоп. Слуги Мустафы раздели пленника и омыли его водой. Затем их место заняла пожилая женщина. Она бегло осмотрела раны юноши, которые оказались лишь легкими ушибами и царапинами. Убедившись, что жизни приобретения Мустафы ничто не угрожает, женщина принесла в комнату большую плошку с сушеными фруктами и маленькую с холодной бараниной. Наконец-то Хуан смог поесть. После этого женщина еще раз вошла к пленнику, неся кувшин с водой. Юноша бросился к ней в ноги и тихо прошептал просьбу вывести его отсюда, но женщина лишь покачала головой и грустно вздохнула.

– Даже если я тебя выведу из комнаты, через дом тебе не пройти, – сказала она. – Тут кругом слуги.

– Я бы переоделся в женское платье и закрыл лицо, – прошептал дон Хуан, памятуя, как ловкий Клейнер провез его через ворота.

– У нас в доме, кроме меня, нет женщин, – был дан ему ответ. – Наш хозяин ими не интересуется.

И, оставив разочарованного юношу, женщина поспешила выйти, неохотно заперев дверь камеры, в которую поместили маркиза, и забрав с собой единственное освещение комнаты – глиняную плошку с горящим фитилем в масле.

Дон Хуан вытянулся на тонком тюфяке, который он на ощупь нашел в углу, и мгновенно заснул. Ему снилось синее небо, в котором сияли лазурные глаза прекрасной Анны. Глаза эти парили над юношей, постепенно вокруг них проявлялись очертания лица, а затем и тела, которое принадлежало не девушке, а быку. Бык с головой Анны и небесными глазами был заклеймен на лбу циркулем, который светился золотым светом, словно нимб над головой святого на изображении в церкви. Сей знак нового креста, изобретенный доном Карлосом де Карабасом, который нес бык, испугал спавшего юношу, заворочавшегося на тонком тюфяке. Перевернувшись на ушибленную руку, он проснулся. Очнувшись среди ночи в новом незнакомом месте, Хуан не сдержался и тихо заплакал. Он никогда не уезжал так далеко от дома, лишь один раз, в раннем детстве, побывав вместе с отцом на празднике Пасхи в Севилье. Грусть и боль захлестнули всего его. Встав на колени, юноша поднял голову и страстно воззвал к Госиоду:

– Боже Всемогущий, если ты существуешь, в чем я, раб твой, нисколько не сомневаюсь, вытащи меня отсюда. Освободи из рук нехристей! Молю тебя, дай мне силы преодолеть трудности, что ты ниспослал мне.

Помолившись и успокоившись, дон Хуан де Карабас улегся обратно на тюфяк и, успокоенный, заснул крепким сном. Ему более не на кого было надеяться, как на Господа Бога и на самого себя. На себя, пожалуй, даже больше.

Ранним утром, едва имам с мечети, что стояла посреди огромного арабского квартала Малаги, провозгласил первую из пяти ежедневных молитв, ростовщик, с которым Мустафа полностью рассчитался, хоть и не без вздохов по поводу опасного промысла, поспешно отбыл из города. Араб по его отбытии направился к пленнику. Едва он вошел, как Хуан проснулся. Юноша вскочил с тюфяка и встал перед работорговцем, совершенно обнаженный, возвышаясь над низкорослым арабом почти на целую голову. Его оливковая кожа, светившаяся в темноте, произвела на Мустафу столь сильное впечатление, что им тут же овладело сильное желание. Араб со смешком подскочил к юноше и стал водить своими волосатыми лапами по его нежной коже. Испуганный Хуан отпрыгнул в угол камеры. Вчера ночью служанка араба предупредила его, что хозяина интересуют богомерзкие сношения с мужчинами, но маркиз и предположить не мог, что это коснется его персоны. Мустафа, забормотав на ломаном испанском языке, что желает своему пленнику только добра, стянул с себя малиновые шаровары, обнажив необычайно маленький, не более мизинца ребенка, член. Вид такого заморыша внезапно так рассмешил юношу, обладавшего превосходными физическими данными, что он не удержался и захохотал. Мустафа, двинувшийся было со сладострастной ухмылкой на беззащитного дона Хуана, остановился как вкопанный посреди комнаты. Он сразу догадался, над чем так заливисто смеется тот, кто только что выглядел напуганным и покорным. Если бы Хуан стал сопротивляться, то наверняка Мустафа поступил бы точно так, как обычно он поступал со всеми симпатичными пленниками, что попадались ему в руки, а именно позвал бы крепких чернокожих рабов, которые бы держали новоявленную страсть хозяина, покуда тот не насладился им. Однако пленник, вместо сопротивления, остановил распаленного непотребной страстью араба не силою, а лишь смехом, причем смехом над тем достоинством, которое обычно у всех мужчин вызывает повышенное чувство самолюбия. Мустафа страшно рассердился, тем более что в сравнении с членом юноши его стручок казался еще меньше. Араб закричал на пленника, объявил, что в таком случае он непременно продаст его на галеры, и весь красный от злобы и обиды выскочил из комнаты. Он приказал слугам тотчас же готовиться к отъезду.

Не прошло и часа, как в камеру к юному маркизу вошла давешняя пожилая женщина, которая принесла с собой бутылочку с маслом и миску с сажей. Приказав Хуану лечь, она старательно втерла в его тело сначала масло, а затем и сажу, выкрасив его, таким образом, в черный цвет. Пришедший Мустафа внимательно оглядел при свете множества факелов юношу и остался доволен результатом. Дон Хуан догадался, что из него сделали раба-негра для перевозки на корабль, стоявший где-то в порту. Он решил, что во время перехода на корабль обязательно сбежит.

Утром следующего дня множество груженных товаром и хозяйскими вещами повозок выехало со двора Мустафы и направилось в сторону порта, где их ожидал уже готовый к отплытию корабль. Одетого в лохмотья Хуана со связанными руками посадили в одну из крытых повозок рядом с другими рабами-неграми, которые должны были присматривать за ним. Едва повозка с рабами выехала на узкую улочку, маркиз попытался было выбраться из нее и бежать, но чернокожие рабы не пустили его. Они громко кричали, хлопая пленника по лицу своими грязными ладонями, а их вожак, здоровенный негр, даже со всего маху ударил юношу в грудь кулаком, да так сильно, что тот долго еще после этого через силу дышал, переводя дух.

Внезапно у въезда в порт кавалькада повозок была остановлена испанскими стражниками.

Юный дон Хуан услышал чистую испанскую речь. По всей видимости, грубый испитой голос принадлежал начальнику портовой стражи, которой разрешалось производить обыски во всех товарах, перевозимых арабами и евреями:

– А, хитрец Мустафа пожаловал. Что везешь на сей раз? Опять товары, не прошедшие разрешение, а?

Голос начальника приближался. Хуан весь напрягся. Негры сделали то же самое, готовясь пресечь любые попытки маркиза к освобождению.

– Что вы, всемогущий начальник. Что вы. Все в порядке, за все уплачено, – раздался рядом с повозкой голос работорговца.