— Они перетащили бы парочку мешков муки из Волочаевки.

— По такой дороге?..

Мотель смотрит широко раскрытыми глазами, надвигает козырек фуражки, будто стараясь лучше разглядеть председателя, и молчит.

— Так как же ты думаешь, Мотель?

— С ума сошел? — бросает Мотель и направляется к лошадям. — Эх, лошадки, хозяевам бы вашим такую жизнь! Ведь сколько раз говорили о постройке конюшни — «сейчас же», «немедленно», да так разговорами дело и кончилось.

Лейбман, совсем уже расстроившись, вышел.

Лошади снова вылизывали последние остатки муки из опустевших кормушек. Мотель думал, где бы раздобыть немного корма лошадям, пока привезут что-нибудь из Волочаевки. Он достал из кармана кусок газетной бумаги, оторвал клочок, насыпал махорки и скрутил цигарку. Сделал глубокую затяжку и, выпуская облако дыма, проговорил: «Ничего, покуда Мотель конюхом работает, лошадки от голода не помрут!»

Мотель схватил мешок и направился к соседнему колхозу: «Одолжат мешок овса, — ничего!» — весело думал он, дымя цигаркой и напевая что-то про себя. На дворе было все так же пасмурно, тучи нависли над тайгой и грозили каждую минуту упасть на землю проливным дождем.

Вечером было созвано экстренное собрание. Клуб переполнили старожилы с загорелыми, обветренными лицами. Мелькали и белые лица только что прибывших переселенцев. В зале было шумно и оживленно.

Собрание открыл секретарь партийного комитета, товарищ Лева.

— На повестке дня один вопрос…

— Жратва! — подхватил кто-то из задних рядов.

Широкое лицо Левы расплылось в улыбку. Он закончил коротко:

— Да, насчет жратвы… Слово предоставляется товарищу Лейбману.

В зале стало так тихо, что Лейбман даже побледнел. Он, как всегда, подошел к столику с записной книжкой в руке, с той самой книжкой, в которой были записаны планы «гигантов»… Одним глазом Лейбман заглянул в свои записи и обратился к собранию.

— Странное положение создалось, — начал он с вынужденной улыбкой на лице, — в Волочаевском амбаре лежат продукты, которых хватило бы на всю зиму, а здесь с продовольствием довольно таки неважно… Вот, к примеру, лежат там полтораста мешков муки, а у нас здесь завтра уже не из чего будет печь хлеб.

— Завтра? — послышался чей-то удивленный возглас.

— Чего же ждали? — поддерживает другой.

— Ждали? Нет, не ждали… Натолкнулись на трудности, биробиджанские трудности… — Лейбман пытался отделаться шуткой.

Но собравшиеся не давали покоя:

— А что конкретно сделало правление?

— Почему до сих пор не построена своя база?

— Какие меры предприняты для доставки продуктов?

— Правление занято…

— …гигантскими постройками! — перебивают один другого.

— Надо писать в район!

— В Москву!

Лейбман чувствовал, что против него накапливается «порох», но он не ожидал, что этот «порох» уже сегодня взорвется.

Колокольчик в руке Левы надрывался.

— Дайте кончить! Все получат слово.

Нелегко было утихомирить разгоряченных людей. Стихло, когда после нескольких слов Лейбмана, которых никто не слыхал, выступил старый биробиджанец, конюх Мотель.

— Тихо!

— Спокойствие!

— Дайте говорить! — кричали колхозники один другому.

Мотеля любят. Все знают, как он увлечен работой, знают, что он человек простой, без задних мыслей — настоящий биробиджанец…

На Мотеле белая рубаха, подпоясанная тонким ремешком. Он тщательно умыт, прямые волосы аккуратно расчесаны на пробор. Девушки ревновали его друг к другу.

Мотель подтянул поясок.

— Ужасное безобразие, вот что! — Он замахнулся кулаком в воздухе, будто собирался ударить кого-то. — Четвертый год живу в Биробиджане, и ни разу еще не бывало, чтобы не хватало кормов. Если невозможно возить на лошадях, возят водой… Не могли до сих пор выстроить свой амбар? Но что делать, когда нашего председателя занимают только гиганты! Вот они вам, эти гиганты… Лошади стоят голодные.

— Что же ты предлагаешь? — перебил его Лева. — Скажи, что делать сейчас?

— Сейчас? Сию минуту?

— Да. Завтра нет ни хлеба, ни корма.

— Завтра? — Мотель обвел глазами собравшихся и сказал: — Завтра выходной день. Люди свободны. Пускай они пойдут в Волочаевку за продуктами и перенесут их сюда.

Скамьи с грохотом раздвинулись. Поднялся шум.

— Пустяки… Предложил тоже…

— Полный амбар продуктов!

— Потонем в грязи!

— Как это, на плечах таскать? — спросил недавно прибывший переселенец, и в глазах у него отразились испуг и удивление.

— Пускай правление идет!

— Запряжется и тащит!

— Пусть все пойдут, и правление тоже!

Долго не стихал шум. Люди, стоя между скамьями, обсуждали работу правления и завтрашний поход на Волочаевку.

Эльманы — пожилая пара — последними спустились с сопки к реке. Колхозник, руководивший переправой, раскричался на них;

— Скорее, что ли! Выбрались наконец!

— Идем, Мейер, идем скорее, видишь, мы последние! — Бейля тащила мужа за рукав.

— Быстрее садитесь! Не видите, что ли, дождем пахнет!

Лодочник, схватившись за весла, пересек реку. Он наспех привязал лодку к двум другим, прикрепленным к берегу, и весело крикнул;

— А ну, поворачивайтесь!

И зашагал по болотистой дороге. Эльманы поспешно следовали за ним.

Было тихое, хмурое утро. Тайга дымилась. Утренние ветерки гуляли по широкому простору, лаская дикие травы и листья вековых деревьев.

Тяжело было Эльманам догонять остальных.

— Скорее, Мейер, скорей, пойдем вместе со всеми, — упрашивала Бейля.

Выбиваясь из сил, ковыляли они по кочкам, торчавшим из болота.

— И к чему так торопиться? Что за спешка? — еле дыша, говорил Мейер. Наконец они подошли к задним рядам шагавших колхозников.

— О, реб Мейер!

— А, Бейля! И вы здесь?

— Идемте, идемте, пошли вместе!

Люди шли, растянувшись длинной цепью.

Многие никак не могли прийти в себя после сна. Еще очень рано, но надо торопиться: небо заволокло, и каждую минуту может ударить дождь, который затопит все на свете.

Многим новичкам весь этот поход кажется странным и непонятным; целый поселок поднялся с места, люди собираются перетащить амбар продуктов, и не за версту, а за целых семь верст, да еще по кочкам, по грязной, размытой дождями дороге.

— Знаешь, Мейер, просто не понять, что здесь творится.

— Да, Бейлечка, трудно понять… Очень трудно.

— Я совсем по-другому представляла себе Биробиджан, — тихо говорит Бейля идущей рядом женщине, но Мейер услыхал и пресекает разговор:

— Не стоит об этом говорить.

Брызнул дождик, но сразу же прекратился, точно повис в воздухе.

— Ой, дождь!

— Не пойти ли обратно?

— Ну, какой это дождь!

— Это на одну минуту.

— Сейчас пойдет настоящий.

Передние ряды ускорили шаг. Там идут люди с крепкими ногами, привыкшими ко всяким дорогам. Задним приходится приплясывать, чтобы не отстать. Мейер и Бейля пытаются идти в ногу с остальными, но очень скоро выдыхаются:

— Нет сил!

Эльманы — люди слабые. Старожилы смотрят на их лица, подернутые болезненным румянцем, и качают головами.

— А что, если бы вы не пошли? Думаете, вам бы вашей части не дали?

— Что-о-о? — произносят оба в один голос и вспыхивают.

— Хорошее дело — «не пойти»! Слыхали что-нибудь подобное?

— Вся сопка идет, а мы останемся?

Такого они, Эльманы, простить не могут.

Целый вечер готовились к этому походу, и вдруг — на тебе: «Зачем пошли?» Целый десяток новеньких мешков достала Бейля из ящика и отнесла к Лейбману: «Возьмите! Ведь у вас, наверно, не хватает. Они под сахар пригодятся, новенькие!» Она преподнесла эти мешки с пылающим от волнения лицом, как свой вклад в большое дело. И вдруг такое оскорбление!..

Однако обида сама собою рассеялась, когда в первых рядах запели песню. Перед глазами у Эльманов возникла во всем своем великолепии скульптура красноармейца на вершине Партизанской сопки.