Мога никогда и представить не мог, что настанет день, когда он будет вот так думать, стараясь найти себе оправдание во всем том, что сделал до сих пор ради Матея. Но только ради мальчика ли старался? Да, он лелеял его с любовью, одевал и кормил, отдавал учиться, воспитал в своем духе, в своей правде, в своих воззрениях на этот мир, привил ему, как дикой лозе, благородный побег — дух Моги. И только теперь, после встречи с Нистором, пришел к пониманию того, что все эти старания были продиктованы стремлением заполнить пустоту в собственной жизни.

В кабинете теснились лиловые тени сумерек, хороводясь с его мыслями, которые то обретали четкость, то вновь выводили его из равновесия. Максим тряхнул головой, пытаясь их отогнать.

И в тот же миг комнату залило сияние люстры, подвешенной к потолку. Мога с удивлением отвернулся от окна и увидел Иона Пэтруца. Ион поглаживал усики, довольный тем, что делал.

— Чего сидишь в темноте?

— Думал думу о себе самом, — ответил Мога, — и не заметил как стемнело.

— Еще бы, при таком интересном собеседнике! — сострил Пэтруц. — Может быть, ты дашь ему отдохнуть, и подумаем малость о других?

— С удовольствием. — Мога сел, указал и Пэтруцу на стул. — О ком же?

Пэтруц, верный привычке, остался на ногах. Только на заседаниях он занимал свой стул — по левую руку Моги. По правую обычно восседал Андрей Ивэнуш.

— Надо что-то делать с Антоном Хэцашу. С тех пор как вышел на пенсию — места не находит. Идеальный выход — взять его к нам, быть всем вместе. Но к чему его приставить? Прожил жизнь человек и не обзавелся ни одной специальностью.

— А кто и обзавелся и нужен нам, тот от нас бежит. Душа болит за Драгомира.

— Он заходил и ко мне. Мрачный, злой. Плакался, будто ты его с землей смешал.

— Боюсь, что разговаривал я с глухим, — задумчиво молвил Максим. — Но он умен, и на это вся моя надежда. Оставим его пока в покое, пускай обида в нем перегорит. Но ты заговорил об Антоне. Хочешь что-нибудь предложить? Потому и завел, наверно, разговор.

— В нашем районном музее появилась вакансия: место директора, — сообщил Пэтруц. — Антон был бы подходящим кандидатом. Если уж он когда-то успешно командовал отделом культуры, тем более должен справиться с музеем. Даже наверняка! Поскольку же ему нравится мастерить всякие изящные штучки, наш музей через несколько лет будет разукрашен как ни один другой. Вот увидишь!

— А он не подумает, что мы его отправляем в музей? — улыбнулся Мога. — Как предмет старины?

— Положись на меня. Потолкую с ним, и все будет в порядке. А ты нажмешь на Кэлиману. Чтобы Антон получил это назначение. На такое тепленькое местечко, наверно, найдется немало желающих. Что же касается Войку, — переменил он разговор, — боюсь, что виновен здесь и ты. Вместо того чтобы подойти к человеку по-доброму, ты сразу же взял его за глотку. Есть за тобой такой грех — бросаться на людей. Хочешь, чтобы все были такими же, как ты, думали в точности, как ты, отдавались работе, как ты. Может, так было бы лучше, но возможно ли подобное? Либо я неверно сужу о тебе?

— Вовсе нет. Просто думаю, как мы с тобой сходимся в оценке моей скромной персоны. Все мы совершаем ошибки, кое-кто этому радуется, и только истинные друзья раскрывают нам на это глаза. А теперь, после стольких похвал, — усмехнулся Мога, — вынужден с тобой проститься. Дела.

— Тебе надо жениться, Максим, — сказал Пэтруц. — Семья привяжет хоть немного к дому, и ты будешь больше отдыхать.

— Вспомни лучше поговорку, — сказал Мога с той же усмешкой. — Где холостяк вздыхает, там женатый криком кричит. Вот как, дружище. Для твоего, однако, спокойствия придется, верно, и на это пойти. А теперь я могу уйти?

Ночь по-хозяйски воцарилась надо всей Пояной. Максим Мога глубоко вдохнул воздух, в котором чувствовалась прохлада, шедшая, казалось, из самых небесных глубин. Ионикэ послушно ждал его в машине. После неудачи с институтом он чувствовал себя перед Могой виноватым, будто в чем-то его обманул. Чтобы как-то реабилитировать себя, он серьезно взялся за подготовку к экзаменам на заочное отделение. Времени до октября было достаточно. С учебниками не расставался и в машине, и если остановка оказывалась долгой, Ионикэ раскрывал книгу, будь то день или ночь. Шоферская братия вскоре начала называть его не иначе как «ученым». И чтобы было ясно, о ком идет речь, уточняла: «Ученый Могин». Однажды Ионикэ нажаловался шефу, что шоферы дразнят его, рассказал, какое прозвище ему придумали. Мога рассмеялся: «Кто ведает, друг Ионикэ, чем черт не шутит, может быть, в свое время из тебя получится знаменитый ученый…»

— Давай, Ионикэ, поехали! — Мога тяжело устроился рядом с шофером. Здесь, в Пояне, ом водил машину гораздо реже, чем в Стэнкуце. И дороги здешние казались ему более разветвленными и запутанными, отчего он чувствовал меньше уверенности за рулем. Прежние проселки, частенько пролегавшие прямо поперек холмов и огибавшие пашни, летом — разъезженные колесами каруц, весной и осенью — сплошное месиво грязи, до самой тележной оси, те дороги, которые Мога когда-то знал довольно хорошо, с годами исчезли, уступив место асфальтированным шоссе и дорогам, вымощенным щебенкой. Узкая асфальтированная колея вела и к консервному, освещенному бледными огнями, заводу, приютившемуся у подножья холма, на вершине которого начиналось зеленое царство Штефана Войнику.

У ворот ждало еще несколько машин, груженных овощами. Максим Мога разыскал главного инженера, давно охрипшего от указаний, который, видимо, чтобы хоть немножко промочить глотку, то и дело прикладывался к бутылке с вином — Мога почуял это сразу.

— До полуночи у ворот не будет более ни единого грузовика! — заверил его инженер.

Мога вздыбился было, увидев, что тот «на взводе», хотел уже его как следует встряхнуть, но внезапно появился Козьма Томша, и главный инженер воспользовался этим, чтобы исчезнуть.

— Я попал сегодня в трудное положение, Максим Дмитриевич, — пожаловался Томша. — Приезжаю в Селиште, начинаю подгонять их со сбором томатов, как вдруг после обеда Олару сует мне под нос вашу телефонограмму: «Видишь? Не ведает у вас левая, что творит правая!»

— Не очень приятно, правда, — согласился Мога. — Но что бы вы сделали на моем месте, при создавшихся обстоятельствах? — спросил он, кивнув в сторону грузовиков, пофыркивавших в ночи.

Томша был настроен на спор, но ответ Моги и главное тон — будто попросил у него совета! — обезоружил его. Это был уже не первый случай, когда взаимное недовольство, возникший между ними конфликт угасал но короткому слову Максима, по его действию. И, как успел уже заметить Томша, так бывало также в отношениях между генеральным директором и с другими людьми.

— Задержитесь еще ненадолго здесь, — продолжал Мога, — а я подскочу к траншеям для силоса. Утром увидимся в дирекции.

Томша проводил его молча усталым взглядом. Было поздно, в такой час человеку полагается спать. А значит и ему, Томше. Лучше бы он встретился с Аделой. Пошли бы вместе к нему, в его тихую комнатку, приют их любви. Но в Пояну придется возвращаться в тот поздний час, когда Адела душой и телом давно тянется к нему лишь в сладких снах…

Девушка, однако, не спала. Ждала, думая о нем. Где мог бы он задержаться? Этот Мога забрасывает его куда ни захочет и на сколько посчитает нужным…

А может, дело не только в Моге?

В августовские ночи, когда звезда за звездой отделяется от своих галактик и в головокружительном полете устремляется вниз, при виде того, как они тают и исчезают на фоне космической бездны, невольно задаешься мыслью, как схожи иные надежды и чувства наши с этими недолговечными светилами. Как схожи их судьбы с судьбами людей.

Об этом думала Адела в полночь у своего открытого окна.

В кабинете вместе с Кэлиману находились Георге Карагеорге и Лидия Грозя. Был приглашен и Максим Мога. Неделю назад он представил в райком предложения по назначению главных специалистов, и теперь перед рассмотрением на бюро следовало предварительно их обсудить. Максим Мога застал их за легкой беседой, в хорошем настроении. Движением руки Кэлиману указал ему стул — напротив Лидии Грозя. Она чуть кивнула золотой копной своей прически и улыбнулась ему. Грозя недавно вступила в должность второго секретаря райкома партии вместо Ильи Корня, уехавшего на учебу в Высшую партшколу. Была как обычно принаряжена и трудно было найти какой-нибудь изъян и в одежде, и в румянах — на щеках, на веках. Все было в меру, без каких-либо излишеств.