Послышались громкие голоса, дверь распахнулась, в ней показались две женщины.

— Крупы опять нету! Опять на картошке сиди!

Это адресовалось Владимиру Николаевичу, вероятно, возвращало к давнишнему спору или разговору с ним, и можно было почувствовать, что Владимир Николаевич будто в чем-то виноват.

Говорившая, еще крепкая, рослая женщина в платке, только сейчас заметила постороннего и бесцеремонно всматривалась в него: это кто ж такой, чего ему надо?

Степанов наклонил голову, а учитель вдруг заторопился: встал, закрутил вокруг шеи шарф, начал застегивать пальто…

— Пойдем, Миша, на улицу… — предложил он.

— Да… Да… — Степанов поднялся, первым вышел из сарая.

Неудобно было спрашивать, но, видно, это были дальние родственницы или хорошие знакомые, у которых Владимир Николаевич жил. Да и то: хватило бы у старого учителя сил и средств построить такой сарайчик?

По тропке они выбрались на Первомайскую улицу, от которой осталось лишь название, и пошли к центру, туда, где чернели редкие деревья горсада.

— Не знал я истории города, — заметил Степанов.

— Мало кто ее знает. Говорю не в утешение… Петр Великий, или, если хочешь, Первый, приезжал в наш город…

— Зачем?

— Снимать колокола с церквей… Снежадь, видно, была более полноводной, чем сейчас: на плотах колокола оплавляли в Десну, оттуда — к медеплавильным заводам. Лили пушки… Жил Петр в Свенском монастыре, неподалеку от города… Ходил вот здесь, распоряжался… Высокий, узкоплечий… Вот там, — Владимир Николаевич показал вправо, — жили купцы Масленниковы. Не знаю, знамениты ли они чем-нибудь еще, но именно у них останавливался Фонвизин…

— Автор «Недоросля»?

— Денис Иванович, он самый… Был уже болен, ехал в Вену лечиться. Брился у пьяного солдата, который чуть не содрал с него кожу. Денис Иванович искусством бритья не владел…

Степанов посмотрел направо, куда указал Владимир Николаевич, увидел такие же холмы и трубы печей, какие были всюду. Но теперь на те холмы смотреть стало почему-то интересней.

— Тургеневскую улицу знаешь? — спросил меж тем Владимир Николаевич.

— Как же!

— Стоял там дом купца-мецената Шестакова, где педтехникум потом разместили… Иван Сергеевич был в дружеских отношениях с меценатом, не раз приезжал в наш город, останавливался у Шестакова… Ездил с ним на охоту…

— Это вы про Тургенева? — спросил Степанов.

— Да… В 1903 году, в ознаменование двадцатилетней годовщины со дня смерти писателя, Шестаковскую улицу переименовали в Тургеневскую… Что тебе еще сказать? — Владимир Николаевич остановился.

Все это — приезд Петра, Фонвизина, Тургенева — словно было на его памяти. Степанов не удивился, если бы учитель начал с мельчайшими подробностями рассказывать о пребывании в городе Тургенева, точно сам видел его торжественную встречу, обед у Шестакова, выезд на охоту.

— Был у нас свой Совет Народных Комиссаров, — продолжал Владимир Николаевич. — Просуществовал до августа 1918 года.

Степанов не поверил:

— Свой Совнарком?

— Да.

— Может, ревком? — не поверил он.

— Совнарком, Миша! — немного наставительно, как на уроке, заметил Владимир Николаевич. — Тогда в некоторых городах были не городские советы, а Совнаркомы, чтоб все как в Москве! И соответственно — народные комиссары. Был и народный комиссар просвещения, я отлично помню его… — Владимир Николаевич вдруг зло затопал валенком о землю: — А когда эти бандиты жгли город, они не только дома жгли — они хотели выжечь у нас память о прошлом. Они хотели обокрасть нас духовно, сделать нас скотами, думающими только о хлебе и щепотке соли! Люди — в землянках и действительно поглощены заботой о хлебе насущном. Но ничего! Пусть я думаю о хлебе, хожу в драном пальто и белье, я все помню! И пока жив, я постараюсь напоминать другим: великая Россия — и здесь, вот на этом месте, где все, казалось бы, сожжено, взорвано, вытоптано, поругано и оскорблено!

Владимир Николаевич приложил руку к груди: сердце.

Степанов молча взял учителя за локоть.

— Ничего, Миша… Теперешний народный комиссар просвещения города Дебрянска товарищ Галкина этого не понимает. Пробовал с ней толковать — ни до разума, ни до сердца и души не достучался. При взгляде на город она видит только кирпичи, пепел и изломанное железо. А я — все события восьмисот лет, что существует Дебрянск… Пройдем еще немного, Миша…

Они прошли, свернули в переулок, где недавно еще стояла школа. Вот оно, это место… Здесь отзвенели отрочество и юность Миши Степанова. Каменный прямоугольник полуподвального этажа… Печь… Груда кирпичей… И опять все то же железо!..

Они стали спускаться к реке. Дорога уходила все ниже, а справа все больше и больше вырастал, загораживая небо, крутой склон холма. У Снежади Владимир Николаевич остановился и повернулся спиной к ней. Степанов сделал то же. Он видел теперь оба склона холма.

Застроенный домиками и домишками, сарайчиками и сараями, поросший липами, тополями, березами, малиной, крапивой, яблонями, раньше он не имел такого впечатляющего вида. Сейчас огонь и взрывчатка смахнули с него деревья и все сотворенное человеком, и он стал таким, каким был когда-то, сотни лет назад.

— Наш кремль, — сказал Владимир Николаевич. — Когда построен, точно не известно, но не позднее XIII—XIV веков.

Теперь стало отчетливо заметно, что склоны холма были крутыми и довольно ровными не только от природы: справа склон подымали, насыпая землю, слева, чтобы образовать такую высоту, прорывали ров, сверху тоже насыпали… Казалось, если бы еще пустить тын по самой кромке холма с дозорными башенками по углам, в этой тишине можно было бы услышать пронзительное гиканье и крики кочевников, которые готовятся переплыть Снежадь и приступом взять богатый город…

Былинной силой, седой стариной веяло с высот холма.

— Ладно, Миша, иди… Ребят я переписываю, думаю, двухэтажной школы нам не потребуется, — сказал учитель с горечью. — Пока хотя бы простую хату…

Когда Степанов несколько дней назад впервые увидел Дебрянск, пустыня на месте зеленого, уютного города ужасала, угнетала, захлестывала ненавистью. Теперь он понимал, для чего это было фашистами сделано. Вместе о уничтожением материальных ценностей фашистам надо было выжечь у русских память о великом прошлом.

Да, это прекрасно понимали те, кто вырабатывал подробные инструкции послушным Гансам и Фрицам, как именно и с помощью чего уничтожать города и с ними память народа о своей истории.

Враги это понимали. А мы сами?

Понимаем ли, что умаление славной истории, небрежение к зримому ее воплощению в камне, дереве, бумаге, а пуще того уничтожение ее реалий — преднамеренно ли совершенное явным врагом или по причине пустоты в голове своим человеком — не только делает нас беднее, а прежде всего — безоружнее. Предатели и шпионы, мерзавцы всех оттенков и калибров — люди без памяти, люди без прошлого и будущего.

Опасение, что некоторые недостаточно знают о силе истории, что она не взята ими на вооружение, уже не могло не волновать Степанова.

Надо было разузнать в райкоме и в стройтресте, что предполагают сделать для бережанских. Ведь ясно — людей на улицу не выгонишь… Потом уже можно было идти к Галкиной с конкретным предложением…

Разговор с Владимиром Николаевичем многое прояснил для Степанова. Он понял: все, что делала и говорила Галкина, в основе своей правильно и нужно, но это не было все скреплено большими чувствами, которые руководили, допустим, Владимиром Николаевичем: Россия… Родина… Крутые повороты ее истории, совершенные вот на этих полях, историческая судьба народа. Хотя бы легкий отголосок этого чувства не затрагивал деятельность Галкиной. Как-то получалось так, что она непроизвольно умаляла масштаб событий, прогремевших здесь.

А ведь школа, допустим, была не просто добытым в трудах зданием для занятий, а утверждением и продолжением того, что начато здесь давным-давно и что бандиты, как называл фашистов Владимир Николаевич, пытались отнять… прекратить связь времен.