— Артем! — закричала Клава.
И хотя до Вострякова было метров сто и в тишине он не мог не слышать этого вопля, он не оглянулся, не отозвался ничем. Шел и шел…
Степанов осторожно спрыгнул и побежал к Вострякову.
— Погоди, Артем! Погоди!
По-прежнему не оглядываясь, Востряков молча шел к штабелям. До ближнего оставалось всего каких-нибудь десять метров. Степанов припустил, забыв о раненой ноге, но Артем был уже у бревен.
— Ложись! — не оборачиваясь, приказал он Степанову и занес топор над бревнами: бах!
Взрыва не последовало, и Востряков застучал топором, рассекая проволоку. Он оглянулся, лишь когда на мягкую землю упали первые два бревна, а вокруг по-прежнему стояла тишина, и он ощутил ее, поняв, что никакой катастрофы не произошло.
Степанов стоял во весь рост неподалеку, Клава выглядывала из-за толстых сосен обочь дороги. Артем продолжал сваливать на землю неошкуренные кряжи, подобранные один к одному…
Степанов, вооружившись надежной палкой-перекладиной, стал молча помогать ему. Они сбросили по нескольку бревен со всех восьми штабелей, не обменявшись ни единым словом. Какое бы оно ни было, как бы ни было произнесено, все равно явилось бы лишним.
Издали, от Костерина, тянулись люди: одна фигура, вторая, третья… А навстречу им, медленно и молча, как бы боясь расплескать обретенные чувства, шли Степанов и Востряков. Они прошагали мимо Клавы, которая в растерянности даже не предложила им сесть на телегу, и, когда поравнялись с костеринцами, те один за другим отступили к обочине, словно навстречу шли не двое, а полк. Отступив, провожали взглядом широкоплечего, коренастого Вострякова с палкой в одной руке и топором в другой и высокого, слегка горбившегося Степанова — людей в потрепанных военных шинелях. Проводив взглядами бывших солдат и догадавшись, что́ те делали на поляне, они скопом двинулись туда удостовериться, что чутье не обмануло их.
Дома, достав из шкафа тетрадь, Востряков стал составлять списки и подсчитывать дни. Только теперь Степанов заговорил с Востряковым:
— Слушай, Артем… Давай точно определим с тобой день вывоза… А чтобы успеть, напишем в город: лес есть, мост будет, пусть только подбросят хотя бы пять — семь мужиков.
— Да ведь не дадут… И кому писать? В стройтрест?
— Нет. В райком партии, Захарову.
Вдвоем написали просьбу.
Востряков вдруг встал, потянулся и проговорил, вопросительно глядя на нового товарища:
— А знаешь, Степанов, наверное, во мне все-таки что-то осталось. На фронте-то я был ничего себе парень. Немцы попомнят Артема Вострякова. Попомнят! — И вдруг, задрожав в ярости, он не сказал, а прохрипел: — Пусть они будут трижды прокляты, эти ублюдки! Ведь всю мою семью, Степанов, всю семью…
— Артем, — тихо проговорил Степанов, взяв Вострякова за плечо. — Утешение слабое, но ведь не у тебя одного так…
— Да, — согласился Востряков. — И все равно жить надо, врагам назло! И Востряков будет жить! Теперь сам дьявол меня не возьмет!
— А говорил: «Все силы оставил…» Это как судить, брат… Оставил или нашел. Небось уходил на фронт «сырым и непеченым»? А?
Востряков махнул рукой и, грустно улыбнувшись, спросил:
— И ты ведь вернулся другим? Так или не так?
Вопрос оказался для Степанова неожиданным. Он никогда не подводил итогов, что ли, своего пребывания на фронте. Да и можно ли их подвести? И сейчас он не спеша складывал фразы, пытаясь ответить, казалось бы, на простой вопрос.
— Да, другим не другим… Как тебе сказать, Артем? Я человек, видно, не храброго десятка и никогда за храбреца выдавать себя не пытался… Но вот, видишь, какое дело: под бомбежками был — страшновато, но не терялся, под артобстрелом — тоже, и пулеметный огонь мне знаком… Все-таки выжил. И главное — многих фашистов уложил… Стало быть, не трус…
— Сказал тоже — трус! Ты — и вдруг трус! — недовольно пробурчал Артем. — Про меня говоришь, что я тверже стал… А ты? Ты ведь, верно, тоже…
— Конечно и я… А потом, как бы тебе сказать… — Степанов подбирал слова, словно не замечая возражения Вострякова. — Понял я, что человек отвечает за все. Должен отвечать… — И добавил поспешно: — Нет, нет! Не думай, что я научился этому. Понять — одно, а вот научиться!..
— Это правда. Научиться отвечать за все — дело непростое!.. — согласился Востряков.
На следующий день Степанов был уже в Верхней Троице.
Верхняя Троица — некогда богатое село на берегу небольшой речки — сейчас состояло из шестнадцати уцелевших дворов, а на остальных усадьбах — амбарчики, приспособленные под жилье, и землянки.
Ни одного человека не увидел Степанов на улице, словно тут никого и не было. Не гавкали собаки, всегда предупреждавшие хозяев о появлении незнакомца, не кудахтали куры…
Тишина…
Но вот мелькнуло лицо в одном окне, в другом, в третьем…
Степанов остановил лошадь и, спрыгнув с телеги, чувствуя, как ослабели и стали какими-то ватными ноги, направился к ближайшему дому. Там уже заметили его, пожилая женщина вышла на крыльцо и молча кивнула ему.
— Здравствуйте, — ответил на приветствие Степанов. — Скажите, пожалуйста, где живет Малышев?
Женщина с любопытством осмотрела приезжего и указала:
— А вон его дом, милок… Из района?
— Да…
— И давно в наших краях?
— Недавно…
— А допрежь в Москве не приходилось бывать?
— Бывал…
— Цела ж она?
— Ну а как же?!
Женщина мелко перекрестилась.
— Брехали, нехристи, невесть что… Тьфу! — Но все же сомнение не отпускало ее: — Вся цела? И Кремль?
— И Кремль, и все цело… Правда, отдельные дома пострадали…
— Уж не без того!.. А то, мол, — целиком… — И женщина сделала движение рукой, каким смахивают со стола зараз всё: вот так, мол, и Москву… — Ну, слава богу… А ты, наверное, за хлебом или за картошкой?
— Нет, по другим делам.
Женщина покачала головой: ну-ну!..
Малышев жил неподалеку, и Степанов, не садясь на телегу, повел подводу к его дому. Постучал в дверь. Открыли ему сразу, будто там только и ждали его стука. Крепкая старуха вопросительно и не без тревоги смотрела на приезжего.
— Простите, Малышев Иван Алексеевич здесь живет?
— Здесь. — Однако старуха не торопилась приглашать Степанова в дом. — Кто ж вы будете?
— Из города…
— А я и не знаю, дома ли он сейчас… Намедни все собирался в Красниково съездить… Там сестра у него старшая за агрономом… А вы, наверное, за хлебушком…
— По школьным делам я, по школьным… Нельзя ли все же выяснить: дома Малышев или нет? — начиная сердиться, спросил Степанов. Он подозревал, что старуха явно хитрит.
— Проходите, проходите, здесь я… — послышалось в сенях, и на свет вышел хозяин, однорукий, маленького росточка, в армейских галифе и старом пиджаке. — Малышев, — подал он Степанову левую руку.
— Степанов, учитель.
Предложив приезжему раздеться и пригласив за стол, Малышев молча курил, ожидая, когда заговорит учитель, а Степанов все никак не мог взять в толк, что это за манера встречать людей… Со старухи, конечно, спрос небольшой, но тут дело, видно, не обошлось без самого председателя… Он-то чего от людей скрывается?
— Я приехал по делам школы, товарищ Малышев. Не буду рассказывать, что значит открытие школы после всего, что здесь было. Одно только замечу: учение и слово нужны так же, как хлеб.
Малышев кивнул, соглашаясь.
— Лес для школы выделен, а возить не на чем, — коротко сказал он. — Пока будем заниматься в одном из домов. Учитель есть.
— Учебников, тетрадей, конечно, нет?
— Спрашивали об этом, товарищ Степанов, многие спрашивали, уже раз семь. Нету.
— Чем мы вам можем помочь?
— Где вы возьмете тягло, плотников? — вопросом на вопрос ответил хозяин. — Город и тот… страшно смотреть… — Малышев отвернулся. — Все, конечно, поставим, и лучше прежнего. Только чего это стоить будет! — Лишь сейчас в голосе Малышева, до сих пор спокойном и даже почти лишенном страсти, отчетливо зазвучали нотки волнения. — Ладно! Хватит! — закончил Малышев. — Мать, накрывай-ка нам на стол, зови всех!