Контакт

На «Радуге-3» было тесновато. Астрономические спутники этой серии вмещали всего четырех человек: командира корабля, бортинженера и двух астрономов, по очереди наблюдающих за избранным объектом. Слишком много места занимал телескоп, который, разумеется, пришлось оставить. После монтажа аппаратуры весь астрономический отсек перешел во владение Кочина — теперь по крайней мере можно было двигаться, не боясь задеть приборы плавающей в невесомости непослушной ногой, и спать, вольготно вытянувшись в кресле. Другой отсек, командирский, вынужденно пустовал.

Настройка и последняя выверка аппаратуры шли успешно. Несколько раз в день он принимал Вадима Петровича. Кочин видел его совершенно отчетливо, как на экране телевизора, это было удивительно, но никто не удивлялся. Они разговаривали, как по радио, хотя радиосвязь была односторонняя: во время сеансов спутник на прием не работал.

Половина дня, занятая работой, пролетала незаметно. Зато вторая половина… Кочин впервые был предоставлен самому себе, впервые получил возможность о многом поразмыслить и многое взвесить. И он размышлял и взвешивал — что еще оставалось ему в эти долгие часы?

…Перед отъездом на космодром у него состоялся серьезный разговор с сыном.

— Папа, ты опять в командировку?

— Да, Костик, так нужно.

— И надолго?

— Вероятно, на месяц, не больше. Береги тут без меня маму.

— Папа, я давно собираюсь с тобой побеседовать. Ты не мог бы заняться чем-нибудь другим вместо своей телепатии? Ну, например, учить ребят. Ты же можешь учить ребят? Или писал бы какие-нибудь статьи… Ведь раньше ты писал статьи в журналах? Или уж просто ходил бы на работу, как все…

— А почему тебе не нравится моя теперешняя работа?

— Ну разве это работа? Мне приходится краснеть за тебя. У нас недавно выступал лектор, так он сказал, телепатия это шарлатанство. И сразу все так посмотрели на меня — хоть под парту прячься.

— Н-да. А что это за лектор?

— Вполне авторитетный. Член общества «Знание».

— Ну так это был не лектор — невежда. Уверяю тебя, он понятия не имеет о телепатии. Подумай сам, разве государство стало бы тратить деньги на шарлатанство?

— Так-то оно так, но если бы я мог рассказать им про тебя что-нибудь такое, чтоб они поверили!..

В глазах мальчишки стояли слезы.

«Действительно, дрянь дело, — подумал Кочин. — Хуже всего, что я ничего не могу рассказать. Даже под честное пионерское. Если бы он услышал историю на подлодке! Или сон Вадима Петровича! Если бы знал, что я отправляюсь на спутник! Но для него это обычная заурядная командировка. А случись что-нибудь, человек всю жизнь будет уверен, что его отец был шарлатаном. Положеньице!»

— Ну вот что, сынок, очень скоро твои друзья смогут убедиться, что телепатия — вовсе не шарлатанство.

— Ты мне расскажешь что-нибудь о своей работе?

— Нет, но они все равно узнают.

— Из газет?!

— Может быть, и из газет.

— А почему ты не можешь рассказать? Что, твоя работа хотя бы секретная?

— Ну, не такая уж секретная. Работа как работа, просто пока еще рано говорить об этом.

Костик горестно вздохнул.

— Ладно, папа, я еще подожду. Возвращайся поскорее!

Он на мгновение прильнул головой к плечу отца, схватил пиджачок и, на ходу натягивая его, выскочил за дверь. Он торопился на кружок математической лингвистики!

«Все некогда, некогда, — глядя в окно, подумал Кочин. — Десять лет. Судя по наклонностям, уже почти сложившийся человек. Когда же ты собираешься заняться его воспитанием?»

«Почти сложившийся человек» деловито переходил улицу внизу. Только что приехала поливальная машина. Костька шлепнул ногой по лужице, полюбовался своим пестрым творением на асфальте, озабоченно оглянулся, не увидел ли кто, и с независимым видом зашагал дальше.

А тем временем его отец, за которого сыну приходится краснеть, торопливо собрал чемоданчик и укатил в один из городков космонавтов, где его включили в группу подготовки.

Кочин потер лоб, обвел взглядом уже привычную полусферу спутника и почти физически ощутил под рукой Костькины непослушные вихры.

«Какая-то немыслимая гонка: едва закончится один эксперимент, уже нужно выезжать на второй и думать о третьем. С этой гонкой и сына прозевал. В голове у мальчишки одна техника. Впрочем, кого винить! Вот уже год, наверное, собираешься рассказать ему древнегреческие мифы. Маленький человек должен прежде узнать и оценить человека, а потом пусть, коли будет охота, изучает машину. Вернусь со спутника, уж тогда непременно… — Но тут он вспомнил, что и прежде не раз думал так же и зарекался, а вот — ничего не сделал. — Безответственное создание! Это же твой сын, единственный твой наследник на земле. Оставь хоть в нем частицу себя — в нем твое бессмертие!

Каким делом, какой общественной пользой оправдаешься ты перед мальчишкой? Перед его честными глазами? Только оглядываясь на детей, мы примечаем, с какой сумасшедшей скоростью несет нас по жизни. И нужно найти силы и остановиться, чтобы подумать о своем бессмертии — худеньком, со слезами на глазах, в куцем пиджачке…

Ан нет, некогда человеку, спешит, гонит в хвост и в гриву. А куда спешить? Зачем? Чего ради?»

Кочин оттолкнулся ногой, закрутил кресло. Один оборот… два… три.

Действительно, с каких это пор он стал таким? Давно ли еще говорила Катя: «Кочин, чтобы свернуть горы, тебе не хватает только тщеславия», И вот он чувствует себя в состоянии свернуть горы, а тщеславия не прибавилось. Шумная слава эстрадного экстрасенса его нисколько не прельщает. А что прельщает? Во всяком случае, не слава. Разве что… истина. Точнее — тернистые пути ее познания.

Жил человек, спокойный, тихий, по природе домосед, больше всего на свете не любил командировок. Всегда довольствовался малым, во всем был вторым: и в учебе, и в гимнастике, и потом в науке и умом и остроумием, и характером, — а кто-то другой был первым. И никогда никому не завидовал, не рвался в первые, и без того было хорошо.

И вдруг — словно подменили человека: поездка за поездкой, опыт за опытом, и конца им не видно. Магнитная камера, подводная лодка, центрифуга, батут, сверхзвуковые истребители, спутник… И кто знает, что дальше. Да и что дальше только звезды! А ему все мало, все мало, подавай еще, сам придумывает эксперимент за экспериментом. Что это — стремление быть первым? Куда там, в своем деле он уже давно Зевс-олимпиец, и нет ему равных.

«Уж не со встречи ли с Вадимом Петровичем это началось, когда ты впервые почувствовал свое могущество? Вспомни, как это завлекало — открывать в себе, а следовательно, и вообще в человеке, все новые и новые возможности. Тебя трясло от нетерпения перед каждым новым опытом, как мальчишку, идущего на первое свидание. Ты обрел полноту жизни, почувствовал себя необходимым, и уже не жизнь стала распоряжаться тобой, а ты ею. „Азарт работы“, „нашел себя“ — разве не в этом дело? Нет, не в этом, хотя это тоже повлияло. Так что же тогда?»

Нет, он еще не знал наверняка, что сделало его совсем другим Кочиным. И то ли этот невыясненный вопрос, почему-то ставший вдруг таким важным, то ли непривычная возможность много и вольготно думать «на общие темы», то ли вынужденное безделье раздражали его. Он расстраивался, нервничал, замечал, что становится рассеянным, и еще больше нервничал.

Пришлось крепко взять себя в руки: в самые ответственные минуты он не имел права быть ни отцом, ни даже просто человеком, потому что он — зрение и слух Земли.

Утром того долгожданного дня появился Вадим Петрович, как всегда, чуть-чуть апатичный, какой-то отрешенный, но одетый по-праздничному и чисто выбритый. Теперь-то Кочин знал, в ожидании какого праздника живет этот непостижимый человек.

— Вас не тревожит невесомость? Не давит на психику? — спросил он, смущенно улыбаясь. — Как пища? Не надоела?

— Меня мало волнует пища, — ответил Кочин в микрофон. Хотя, признаться, не отказался бы от горячей картошки с селедочкой. И с зеленым лучком…