«Если бы Церр держал своих племенных рыбин и хотя бы часть мальков в закрытом бассейне, как это у них полагается! А он спешил вырастить их к открытию Всемирной выставки. Славы захотелось, признания, награды за многолетний труд. Иначе он не был бы Церром.
Или если бы Анита вспомнила о грозящей опасности, о своей молодой жизни! Но нет, и она не была бы тогда Русалочкой.
Бедная девочка, даже полюбить не успела. Какой красивый, непохожий на других, неповторимый человек! Она была совсем особенная. Мне. Руно, всем остальным мир представляется таким, каков он есть. А она жила в ином мире — ярче, свежее, бесшабашнее. Вообще, сколько людей — столько и миров. Человек подобен Вселенной. И когда гибнет человек, гибнет целая Вселенная. Это ужасно, это непоправимо — уничтожить целый мир. Юный, веселый, доверчивый мир Аниты. Это невозможно простить. Но почему так тревожно на сердце?!»
Первое время у нее все перепуталось: больной Руно, смерть Аниты, рыбины на пляже, купание среди льдин, убитый горем Церр… И ей почему-то казалось, что маленький гроб — следствие этой глупой шутки Руно, этого купания. Она понимала, все понимала, однако впечатление сохранилось. Впечатление ложное, но, может быть, именно в нём истина? Логика жизни, логика характеров?
Церр прав: в обществе, где человек, его благополучие, его счастье главная цель всех усилий многих людей, никому не позволено рисковать ни своей, ни тем более-чужой жизнью. Пусть бы уж лучше взлетел на воздух — этот завод — Руно должен был вызывать аварийную команду до тех пор, пока самолеты не обезвредили бы действие БТ по всей округе. Завод можно восстановить, а человека… Человек неповторим. Нельзя рисковать человеческими жизнями.
А Руно всю жизнь твердил о праве на самопожертвование, на риск. Он был убежден: без риска жизнь потеряет половину своей привлекательности.
«Лучше потерять половину, чем все, — сказал тогда подавленный случившимся Церр. — Это нелепость — добиваться счастья и процветания общества ценой человеческих жизней, превращать цель в средство». И Церр был прав, безусловно прав. Но почему так тревожно на сердце?!
Тогда она во всем согласилась с Церром, да и сейчас согласна. Но доводы ли разума убедили ее, не жалость ли к старику, потерявшему дочь? Милый угловатый Церр! Он представлялся ей ежом, существом совершенно беззащитным, если бы не колючки. Разве еж виноват, что колется? И разве иглы нужны ему для нападения, не для защиты? В сущности, Церр безобиднейший; человек, робкий и застенчивый. Лишь обстоятельства заставляли его ощетиниваться время от времени. Сначала он и Норе показался излишне колючим, но потом, когда она подружилась с Анитой, когда они вчетвером гуляли по вечерам, жарили грибные шашлыки на костре, катались на яхте, играли в теннис, словом, чуть ли не каждый свободный час проводили вместе, она поняла Церра и полюбила его как отца. Жизнь его не задалась — он до преклонных дет был одинок, любил только свою науку, своих рыбок, А потом нагрянула поздняя любовь, поздняя и несчастливая, от которой, похоже, даже приятных воспоминаний не осталось. Только дочь, Анита. В ней сосредоточилась вся его жизнь, все, что мы называем личным. И вдруг — ничего. Пустота. Крах.
Но самое, странное, самое непонятное в том, что Анита, дочь Церра, воспитанная им и без памяти его любившая, во всём была похожа на Руно. Она тоже не признавала жизни без риска. И откуда взялась в ней эта отжившая черта? Ведь за ней стояло будущее. «А вдруг это и есть черта человека будущего, а мы с Церром ошиблись? Или… или она была немножко влюблена в Руно и потому старалась ему подражать? Да нет, не похоже, это было у нее свое, внутреннее, глубинное. Неужели же Церр заблуждался?..»
Нора еще раз окинула взглядом водохранилище, не увидела на нем никаких льдин, не увидела обуглившейся рыбы на Прибрежной отмели — и устало провела рукой по лицу. Хватит! С прошлым покончено. Пора возвращаться в настоящее, И, если возможно, подумать о завтрашнем дне.
«Прощай, тайга! Прощай, Лена!»
Одним махом преодолела она гостиничную лестницу, пальцы решительно отстукали вызов, по клавишам видео. Дверь номера была закрыта, но ей показалось, будто в ванной Чуть слышно жужжит бритва. Руно все еще незримо присутствовал в ее жизни. Больше того, он еще не отлучался ни на минуту, выдавая себя то жужжанием бритвы, то насвистыванием за стеной, то вздохом в пустом соседнем кресле.
Экран вспыхнул-сейчас на нем появится Жюль, близкий, заботливый; необходимый, в она скажет ему все, что давно уже пора сказать. Она скажет: «Дорогой мой Жюлъ Иванович, я вам так и не ответила вчера. Я отвечу сегодня…» Но в тот самый момент, когда Жюль должен был появиться на экране, она инстинктивно, испуганно нажала клавишу отказа от разговора.
— Нет, не сейчас! — прошептала Нора. — Не сейчас, после. Еще успеется.
За спиной послышался облегченный вздох. А может, ветер шевельнул занавеску.
Нора быстро набрала другой номер — на экране возник сын, Игорешка. Волосы на макушке вихром, глаза круглые, шальные-не остыл еще от каких-то своих интересных дел. Был он в этот момент мучительно, укоряюще похож на отца. На Руно.
— Мамочка! Ты приехала! — выдохнул Игорешка и безотчетно подался вперед, к ней.
9
Другоевич погасил скорость и медленно описал эллипс вокруг бакена. Серый неприветливый мяч как ни в чем не бывало поворачивался вокруг своей оси, и, казалось, нет ему никакого дела до подошедшего изуродованного судна.
Бентхауз, Церр и даже Мелин приникли к иллюминаторам. Молча следил за ними воспаленными лихорадочными глазами Ларри Ларк — был он очень слаб, стонал, впадал в беспамятство, но, когда приходил в себя, только взгляд выдавал его муки. Похоже, он превзошел все пределы человеческого терпения — изнуряющая тряска доконала бы любого на его месте.
— Удивительное невезение, — забыв о своей обычной невозмутимости, растерянно произнес Другоевич. — По золотому правилу: пришла беда — отворяй ворота. Как же мы теперь координироваться будем?
— Но встретить-то он нас должен, — не то спросил, не то заверил Бентхауз. — Он же знает время, разве не так?
— Так, так, — вздохнул Другоевия и по возможности спокойно в третий раз повторил то, о чем уже говорил, дважды: — Он проинформирован о времени нашего прибытия, о всех наших неполадках, о состоянии капитана и об уровне радиации в двигательной камере. Не знает oн только двух вещей: что с нами делать, это он мне сам вчера сказал, и что у нас отказало радио.
— Надо же, чтоб оно отказало в самый такой момент, — пробормотал Бентхауз. — Как до заказу.
— Это антенна, точно, антенна, — заявил Мелин. — Когда корпус перекосило, ее вполне могло срезать. Держалась на волоске. А чем иначе объяснить, что все в порядке, а приема нет? Если бы не заклиненный люк, я бы в момент…
— Антенна, не антенна, какая разница? Теперь посыплются несчастья одно за другим, — трагическим полушепотом предрек Церр. — Может, антенна в порядке, да он не желает с вами разговаривать?
— Вы никогда не занимались дрессировкой змей? — слабым голосом спросил вдруг Ларри Ларк.
— Нет, я занимался рыборазведением. А что? — насторожился Церр.
Ларри закрыл глаза.
— Странно, очень странно. Я все думаю: где вы научились так похоже шипеть?
Длинную неловкую паузу прервал Мелин:
— Похоже на что?
— Похоже на змею.
Другоевич нервно встал:
— Что он примет нас на бакен, я не сомневаюсь. А уж все остальное… Сами понимаете, задали мы ему задачку.
Час прошел в молчании.
— Ничего? — спросил наконец Мелин.
Бентхауз только плечом повел. Теперь он один остался у иллюминатора, Церр вообще ничем не интересовался, или делал вид, что не интересуется. Еще через час Другоевич предложил перекусить. Аппетита ни у кого не было, кусок не лез в горло. И все-таки каждый через силу заставил себя проглотить котлету.
Вдруг что-то скрежетнуло о борт. «Толчинского» слегка качнуло. Все бросились к иллюминаторам, но в них ничего не было видно. Другоевич переключил на экран салона наружную телекамеру. Возле изуродованного двигателя плавала… лодка. Маленькая ремонтная лодка бакена.