Но странной она была. Очень странной. Пожалуй, это была единственная женщина, которую Чубаристов побаивался, не говоря уж о том, что ее он, конечно, за предмет не держал.

Она Виктора Сергеевича откровенно ненавидела. Называла цепным псом, ментовским ублюдком, заплечных дел мастером, чернью, плебеем, высмеивала и его костюм, и его прическу, и его словечки, и образ его мыслей.

Таким холодным, просто-таки ледяным душем она встречала его каждый раз. И Чубаристов зарекался встречаться с ней снова, но проходило какое-то время, и он набирал ее номер телефона. Редко когда она снисходила до встречи с ним, но все-таки снисходила. Сегодня как раз был такой случай.

— Ну входи, чего стоишь. Да не разувайся, что за деревенские привычки! Да у тебя, наверное, и носки три дня не стираны.

— Нет, почему? Свежие, — оправдывался Чубаристов.

— Есть хочешь?

— Нет. Сыт по горло.

— Ты еще рыгни для убедительности, — подсказала она. — Ну чего пришел?

— Так, повидаться. Давно не виделись…

— Всего два месяца. Думаешь, у меня за это время хвост вырос?

— Тебе бы очень пошел пушистый котячий хвост, — мягко улыбнулся Чубаристов.

— Пошляк, — сказала она. — Во-первых, кошачий, а во-вторых — пошляк.

Чубаристов сел на краешек стула.

Что влекло его к этой женщине? Что заставляло с настойчивостью мазохиста приходить сюда еще и еще? Ведь остальных, куда более красивых и молодых, Чубаристов забывал легко.

И что ее заставляло принимать убийцу собственного мужа?

— Ну, сколько черепов обглодал за это время?

— Ни одного.

— Вегетарианец. А скольких в яму посадил?

— Тоже — ни одного.

— Дай-ка гляну, у тебя крылышки не проросли? Чем же ты свою душеньку тешил все это время?

— Я в Израиль вот ездил, — почему-то виновато сказал Виктор Сергеевич.

— Грехи отмаливал?

— Нет, так, по делу…

— «По делу»… — передразнила она. — Неужто про баб забыл?

— Не забыл, — честно сознался Чубаристов.

— Так-то лучше. Знаешь, хиппи, которых ты ненавидишь всей своей ублюдочной душонкой, как раз и говорят: любите, спаривайтесь, в это время вы хоть никого не убиваете. Ты у нас хиппи становишься?

— Может быть… — улыбнулся Виктор.

— Кофе хочешь?

— Кофейку — с удовольствием!

— Слушай, ты эти свои «кофейки», «водочки», «колбаски» оставь для своих мордатых князьков. Как их там — горпрокуроров, генералов, депутатов… Что это вы все к еде такие ласковые? А к людям — грубые. Пей. Только в блюдце не наливай. А то меня стошнит.

Чубаристов стал отхлебывать из тонкой чашки пахучий напиток.

— А ты как живешь?

— Я живу хорошо. Я здорова, весела, бодра.

— Как на работе?

— Сорок девять.

— Что — сорок девять?

— А что — как? Тебя интересует моя работа? Я клерк. Дебет-кредит, как говорят наши лимитчицы. Тебе рассказать про дебет?

— Нет, я просто так.

— Слушай, Чубаристов, я всегда удивлялась твоей способности разговаривать ни о чем. Как ты там своих бедных уголовников раскручиваешь? Тоже про пустяки спрашиваешь? Ты же небось четкие вопросы им задаешь — когда, кого, сколько раз, за что?

— Но ты не уголовница.

— Правда? Ну, я надеюсь, ты лучше знаешь, Порфирий Петрович.

Кто такой этот Порфирий Петрович, Чубаристов не знал. Достоевского он когда-то проходил в школе, но уже, конечно, все перезабыл.

— Впрочем, тот был тонкий человек, — язвительно заметила она.

Потом наступило молчание. Чубаристов знал, что оно обязательно наступит. Знала и она. Разговор их рано или поздно прекращался. Повисала страшная, мучительная пауза, тишина. Именно в этой тишине что-то происходило в ней непонятное для Виктора, что-то непонятное и пугающее происходило и в нем самом.

Он протягивал к ней руку. Трогал ее грудь. Залезал под юбку. Она словно не чувствовала его настойчивых и даже грубоватых прикосновений. Она застывала.

Чубаристов наливался кровью. Начинал тяжело дышать, лез к ней с поцелуями, но она только отворачивалась.

Обычно он просто задирал ей юбку, срывал трусы, разворачивал спиной к себе и брутально овладевал ею. Это был момент какого-то мгновенного помешательства обоих. Она кричала, она стонала, прижималась к нему сильнее. Потом опускалась на колени и начинала целовать его руки, ноги, всего…

Она доводила Чубаристова до бешеного волчьего оскала, до воя…

Ей как будто доставляло удовольствие собственное унижение.

Иногда это могло произойти прямо в коридорчике у входа, на кухне, в гостиной… Они редко добирались до спальни. Она была податлива и безоглядна.

Но, странное дело, Чубаристов никогда не чувствовал своего превосходства над ней. Более того, каким-то непостижимым образом она именно его унижала. Он вдруг понимал, что становится жалким лакеем, которого перебесившаяся барыня вдруг допустила до себя, а потом отправит на конюшню, где ему всыплют розог. Чувствовал себя прыщавым подростком, с которым сонная кузина побалуется да и расскажет мужу, а тот потащит его в нужник — и головой в дерьмо…

После бурного соития она уходила в ванную, бросив на ходу:

— Дверь захлопнешь.

И Чубаристов, выпотрошенный, измочаленный, помятый и униженный, поспешно собирал свои пожитки и уходил. В этот момент он ненавидел себя, ее, весь мир. Будь у него при себе пистолет, он с удовольствием всадил бы в нее всю обойму.

На улице было прохладно. Чубаристов, пошатываясь, дошел до машины, посидел в ней, приходя в себя, а потом поехал домой.

«Она просто извращенка, — зло думал Виктор о своей любовнице. — И я тоже. Какая-то невозможная грязь есть в этих любовных играх над могилой. И ее это волнует. А меня она просто использует. Наверное, если бы она смогла узнать, кто пустил пулю в затылок ее муженьку, спала бы с ним. Нет, никогда больше я к ней ни ногой! Это все Клавка меня довела…»

22.12 — 8.00

В одиннадцатом часу вернулся Максим.

— А где Лена? — обеспокоенно спросила Дежкина.

— А разве не дома? — вопросом на вопрос ответил Максим.

— Нет…

— Значит, все еще у Сюзанны сидит, треплется. Это называется «заскочить на минутку». — Макс встряхнул свою сумку, и сумка отозвалась мелодичным звоном стеклянных пузырьков. — Я за это время успел полподъезда обработать. Устал, как черт.

Клавдия метнулась к телефону, набрала номер закадычной подружки дочери, но Сюзанна ответила, что Лена давно от нее ушла.

На улице уже была ночь. Охваченные беспокойством, стремительно перераставшим в панику, Клавдия, Федор и Максим прочесывали близлежащие дворы, кидались с расспросами к редким прохожим, но тщетно — никто не встречал стройную девчушку с длинными косичками в джинсовой юбке и светлой блузке.

— Я больше не могу… — Тяжело дыша, Дежкина прислонилась к покосившемуся фонарному столбу. — Все, вызываю милицию. Может, ищейки возьмут след.

— Да погоди ты кипятиться!.. — Федор старался сохранять самообладание, что, впрочем, давалось ему с превеликим трудом. — Никуда она не денется…

— Я всех обзвонила!.. — закричала Клавдия. — Всех подруг и одноклассников на ноги подняла! Феденька, ее украли!

— Вечно ты в крайности бросаешься! Прекрати истерику! Слезами горю не поможешь… — Федор вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Черт побери… Скорей бежим к бабке!

— Какой бабке?

— Да этой, со второго… Как ее?

Клавдия сжала кулаки. Надо же! Имени всезнающей бабки не знал никто.

К счастью, Федор оказался прав. Бабке со второго этажа позавидовал бы любой дозорный. Она действительно провела весь вечер на балконе, оглядывая окрестности.

— Видела я вашу Ленку. — Старуха почему-то не захотела открывать дверь, и Дежкиным пришлось нетерпеливо переминаться с ноги на ногу на лестничной клетке, вслушиваясь в приглушенный голос, доносившийся из квартиры. — Она с пацанами сидела в песочнице, бренчали на гитаре и пели песни.

— Когда это было? — Клавдия чувствовала, что еще немного, и она упадет в обморок.