— Ну, а теперь что скажешь? — спросил Канэкити. — Пусть кабан укажет межу.

— Ладно, согласен, но потом не жалуйтесь, — усмехнулся Кодзиро. — Пеняйте на себя.

Владельцы земель были недовольны, но уже смеркалось, и пришлось им сдаться.

А кабан вдруг круто повернул, помчался прямо вверх по течению реки и остановился на вершине скалы. И до сих пор зовут ее Итацудо — «Гора, где стоял кабан».

Прогадал Кодзиро, сильно прогадал. Подвела его неуемная жадность. Пришлось отдать все захваченные земли.

Канэкити часто бродил по ночам: то играет на бамбуковой дудочке, то щиплет струны сямисэна.

Услышат его в каком-нибудь селении и радуются. Плачущих детей матери унимают:

— Не плачь, послушай, идет Канэкити.

Была возле деревни Моити большая Заводь черепахи.

Пришли туда парни ловить рыбу для праздника Бон[171] и поймали черепаху — огромную на удивление. Обрадовались и давай кататься у нее на спине.

— А после убьем ее и славно полакомимся, — говорят они.

Услышал это Канэкити, выкупил у них черепаху за бочонок сакэ и бросил обратно в реку Хэи.

Но вот минул праздник. Настала ясная лунная ночь, подул свежий ветерок. Канэкити, играя на своей дудочке, шел мимо заводи Сосновый холм. Вдруг в воде зазвучал хор голосов:

— Славно, славно, хорошо!

Припевают и в ладоши бьют. Глухой отзвук по горам прокатился.

А как дошел до озерца Горин, в глубине воды так грянул хор, что все горы кругом словно бы подхватили напев:

Воротившись домой, Канэкити сказал брату:

— Случалось, хвалили меня лесные твари. Но чтоб речные твари хвалили меня и подпевали мне — это в первый раз! По правде, стало мне не по себе, — и лег в постель.

Той же ночью сделался у него сильный жар, он твердил в бреду:

— Придет посол. За мной придет посол.

На третью ночь кто-то постучал в дверь. Матушка Канэкити выглянула. Стоит за дверью незнакомец. Сказал он тихим, тягучим голосом:

— Я пришел отвезти в нашу страну Канэкити.

Мать испуганно ответила:

— Меня мой сын кормит, а ты хочешь увезти его неведомо куда.

Незнакомец засмеялся в темноте:

— Не тревожься, пока у нас гостит Канэкити, ты ни в чем не будешь терпеть недостатка. Согласна ты или нет, а я его уведу.

— Но откуда ты? — спросила мать.

— Я из дворца Повелителя драконов.

Сказал и исчез, а вместо него появилась большая черепаха. Из дома вышел, пошатываясь, больной Канэкити. С собой он нес флейту, дудку и сямисэн. Сел он на спину черепахи и крикнул:

— Матушка, брат мой, прощайте! — И в единый миг пропал из виду вместе с черепахой.

С той поры в селении Моити никто больше его не видел, но, сказывают, он все еще играет на своей бамбуковой дудочке во дворце Повелителя драконов.

Лет пятьсот тому назад, в те далекие времена, когда Ота Докан[173] еще только строил замок Эдо, один прославленный поэт странствовал по всей Японии. То был длиннобородый Соги[174].

В своих скитаниях он забрел далеко на восток, в край Дзёсо. Все морское побережье, что лежит между Ицуи и Анагасаки, именовалось тогда Тигуса — Тысяча Трав.

Соги шел по дикому, пустынному берегу Тысячи Трав в поисках селения. Вдруг он увидел, что прямо на него идет человек — темнолицый, с пронзительным взглядом, в руке — обнаженный меч.

Бежать? Но куда бежать? Соги спокойно продолжал идти вперед. Встречный этот был разбойником, о котором всюду гремела молва. Пришлось поэту сбросить с себя одежду и отдать ее грабителю. «Теперь он позволит мне убежать», — надеялся Соги. Но нет, самое страшное было еще впереди.

Разбойник стал пристально разглядывать длинную бороду поэта.

— Ну и борода! У меня к тебе покорная просьба: выщипи ее по волоску и подари мне.

— На что тебе понадобилась моя борода?

— Как на что? Смастерю отличную метелку.

— Ах, вот для чего! Но послушай раньше, что сейчас пришло мне в голову по этому случаю:

— Ну как, постиг ли ты мое чувство? — поглядел Соги в лицо грабителю.

Разбойник, восхищенный до глубины души, вернул поэту его одежду.

— В этих местах особенно сгустился нечистый прах нашего мира. Здесь на каждом шагу подстерегает опасность. Торопись же, не медли. — И разбойник пошел провожать поэта, пока не показалось вдали селение.

По дороге им попались навстречу двое верзил устрашающего вида, но разбойник подал условный знак. Поэт благополучно разминулся с ними и вскоре был с почетом принят в деревне.

В старину жил в краю Ава[175] знаменитый разбойник по прозвищу Красный Осьминог. Долго не могли его поймать судейские чиновники. Но однажды оплошал-таки Красный Осьминог и попался в руки стражников. Суд немедля приговорил разбойника к отсечению головы. И вот повели его на поле к лобному месту возле реки Акуи.

Когда пришло время Красному Осьминогу расстаться с жизнью, судейский чиновник сказал:

— Настал твой конец. Но ведь ты знаменитейший разбойник во всем нашем краю Ава. Может, хочешь оставить что-нибудь людям на память?

Разбойник огрызнулся в ответ:

— Да что там, я уже смирился со своей судьбой. Валяйте, делайте со мной что хотите, мне все равно.

— Но, однако, у тебя, верно, есть наготове «дзисэй»?

— А что такае «дзисэй»? В первый раз слышу.

— Ха-ха, неужели? Люди перед кончиной оставляют «дзисэй» как памятный дар.

— Выходит, завещают миру? Что ж, пожалуй, и я что-нибудь оставлю.

— Оставь, сберегу.

— Крепко-накрепко обещаешь?

— Слово самурая нерушимо.

— Ну что ж, пусть будет «дзисэй» — моя жизнь. Прошу сберечь с любовью.

Судейский чиновник изумился:

— Эй, эй, что ты понес? «Дзисэй» — это предсмертное стихотворение: хокку или танка.

— Легкое ли дело! Куда уж мне!

— Но ведь ты самый первый разбойник в наших местах. Наверно, такой человек и слова может найти особенные…

Подумав немного, Красный Осьминог попросил бумагу, кисть и набросал стихотворение.

— Готово, — протянул он листок.

Судейский чиновник прочел:

Самурай криво улыбнулся и спрятал листок за пазухой.

Давно-давно это было.

На одном из островов Мацусима жил в сельском храме мальчик по имени Миятиё. Тихий и задумчивый, нравом и лицом он был похож на девушку. Не манили его резвые игры сверстников. Больше всего на свете любил Миятиё слагать стихи. Не раз посылал он свои танка в столицу, и самые прославленные поэты при дворе императора приходили от них в восторг:

— Какие прекрасные песни! Сразу видно: идут они из глубины сердца.

Только об одном мечтал Миятиё, только одно не выходило у него из головы: