Люся, окруженная толпой девочек, вела велосипед.

— Какие вы счастливые, что путешествуете! — говорила она. — А у меня отпуск будет только зимой. Но ведь и зимой можно чудесно и весело отдохнуть. Я на лыжах побегаю, на коньках…

Она показала нам борозды сахарной свеклы, сильно заросшие лебедой, осотом и другими сорняками.

Нам роздали четырехпалые «цапки», похожие на лапу рыси с выпущенными когтями. Каждый занял борозду и айда махать цапками, наперегонки теребить, вырывать с корнями зеленых врагов. Разумеется, надо было полоть подчистую, но иные спешили. Кто вперед? Кто дойдет до капусты и начнет другую борозду?

Люся уехала на велосипеде, но через час вернулась, оглядела прополотые ряды и покачала головой. Она подошла к одному торопыге, к другому, к третьему и потихоньку, чтобы никто не расслышал, предложила им вернуться.

Гриша было обогнал всех. Сейчас, смущенно опустив голову, он проследовал мимо меня к самому началу своей борозды.

Люся опять уехала, пообещав вскоре вернуться.

Наверное, ни у кого не попалось таких густых и колючих сорняков, как у меня. Занозив руки в десяти местах, я полз позади всех. По соседней борозде ползла толстушка Лида. Она краснела, пыхтела и все же передвигалась быстрее меня. Однако я стал замечать, что она пропускает много сорняков… А что было совсем возмутительно — она кидала вырванную траву на мою борозду.

Как научный консультант похода, я имел право наказывать, но я еще ни разу не воспользовался своим правом.

Вдруг целый веник лебеды упал прямо перед моим носом. Я чихнул.

— Лида, строгий выговор!

Все обернулись, прекратили полоть, кое-кто привстал…

— Ого-го! — злорадно возликовал Вася.

Все это увидела незаметно подъехавшая на велосипеде Люся.

Лида сделалась вся пунцовая:

— Я вам никогда в жизни этого не прощу!

Мне тут же сделалось невыносимо жалко провинившуюся, но было уже поздно: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь».

— Какой у вас сердитый начальник! — послышалось за моей спиной удивленное замечание Люси.

— Хуже тигра! — с трудом удерживая слезы, прошептала Лида.

Я сделал вид, что не расслышал.

К четырем часам мы закончили весь заданный урок и снова с песнями отправились домой. Удрученная Лида молча плелась сзади всех.

Большинство ребят после обеда залегло спать. Члены штаба турпохода собрались на экстренное совещание.

— Лида, раскаиваешься ли ты в своем проступке? — спросила судья Лариса Примерная.

Лида всхлипывала, но виновной себя не признавала.

Мне было очень жалко Лиду. Я робко попросил:

— Нельзя ли отменить выговор?

— Нет, нельзя! — угрюмо ответила Лариса Примерная.

— Нет, нельзя! — подтвердили другие.

Взяла слово Танечка:

— Вечером мы идем в кино. А Лида пусть останется вещи стеречь.

Члены штаба единогласно подняли руки. Лариса Примерная тут же записала постановление штаба в свой блокнот.

Услышав столь жестокий приговор, Лида, всхлипывая, выскочила из комнаты.

Мы ушли в кино. Сегодня шел приключенческий фильм про шпионов.

Зрители смотрели картину и переживали: догонят — не догонят, поймают — не поймают… Вдруг — бац! — в ту самую секунду, когда шпион, спасаясь от погони, прыгнул в пропасть, оборвалась лента. Зажегся свет. Зрители неистово завопили, затопали…

— А бедная ваша Лида, верно, скучает и плачет, — заметила сидевшая сзади меня Люся.

Я так увлекся кинофильмом, что забыл про наказанную Лиду. Мне сделалось очень стыдно: я не мог больше сидеть в зале, вскочил и заторопился к выходу.

В клубе мне попалась на глаза бедная Лида, крепко спавшая на постеленных посреди пола палатках.

«Нет, никогда никого не буду наказывать», — твердо решил я.

А между тем погода переменилась, тускло-серые тучи заслонили заходившее солнце. Пошел дождь, мелкий и упорный… Ребята вернулись из кино и легли спать.

Миша еще с вечера вынес грачат в сени. На рассвете птенцы принялись орать столь неистово, что их было слышно даже через три двери. Я открыл глаза и больше не мог уснуть.

А дождь, правда очень теплый, не переставая барабанил по стеклам окон.

Мы встали в восемь. Дождь все продолжал идти. Явилась сияющая Люся в широченном брезентовом плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Под дождем она успела прокатиться по шоссе на велосипеде вдоль ближайших участков полей и убедилась, как посвежели и оправились поникшие стебли пшеницы, посадки кукурузы, свеклы, картофеля… И вдруг Люся нахмурила свои тонкие брови и тревожно оглядела всех нас.

Дорога-то в Юрьев-Польский всегда была плохая, значит, никакая машина сейчас туда не проедет.

Что же делать? Хмурое небо серыми хлопьями нависло над деревьями. Казалось, дождь никогда не кончится.

Накинув розовую прозрачную накидку, принадлежавшую Ларисе Примерной, Николай Викторович зашлепал по лужам в контору. Вскоре он вернулся.

Нечего и думать о машине. Ждать, когда перестанет дождь, когда просохнет дорога — невозможно. В конторе подсчитали, сколько мы заработали денег. Николай Викторович их получил. На эти деньги мы отправимся в Юрьев-Польский поездом.

Гриша приказал всем разуться. По грязи и дождю мы зашлепали на станцию.

Я уже лет сорок как не бегал босиком и сейчас испытывал величайшее наслаждение. Земля была теплая-теплая, а травка мягкая, словно кошачья шерстка…

Через два часа поезд нас доставил в город Юрьев-Польский^[4].

Глава одиннадцатая

Художник и камни

В Юрьеве-Польском мы ночевали в Доме пионеров. Я встал еще задолго до подъема и отправился один осматривать город.

Это был тот тихий утренний час, когда одни голуби деловито перепархивали по пустынной улице, а местные жители еще не собирались вставать на работу. Голубое небо обещало ясную погоду, капли ночного дождя блестели на утреннем солнышке, на травке палисадников.

Я перебрался через древний земляной вал. Где-то здесь бережется жемчужина, о которой мне рассказывал еще Тычинка. Перед нашим отъездом он собственноручно вписал в мою записную книжку следующий текст из Тверской летописи: «И съсда ю Святославъ чюдну, рѣзаннымъ каменемъ».

Надпись эта означала, что неведомый зодчий, а вовсе не князь Святослав — один из сыновей Всеволода Большое Гнездо — создал в Юрьеве-Польском в 1234 году церковь из резного камня — Георгиевский собор.

Не сразу позади других построек отыскал я эту белокаменную жемчужину, «церковь чюдну» или, скорее, чуднýю. Маленькая, головастая, приземистая, как грибок боровичок, она совсем не была похожа на другие, виденные нами, устремленные ввысь храмы двенадцатого столетия. Каждый отдельный камень ее низких стен был настоящим вдохновенным творением художника. На каждом камне безвестные мастера вырезали неведомого сказочного зверя, или птицу, или святого.

Здешние каменные чудища были куда хитроумнее и вычурнее владимирских. Ни одной пары камней я не нашел одинаковыми. Этот лев уперся в цветок всеми четырьмя лапами, другой — поднял одну лапу, а вон тот раскрыл пасть, и его язык превратился в пламя.

Камни по стенам были размещены в полном беспорядке: святой чередовался с треххвостым барсом, гирлянды стеблей вовсе обрывались.

Незадолго до нашего похода Тычинка мне рассказал историю этого беспорядка.

Двести с лишним лет простоял Георгиевский собор и неожиданно обрушился. Из Москвы был прислан мастер Ермолин с приказом восстановить храм. Мастер приехал и увидел только остовы стен и груды резных белых камней. Ермолин пытался в них разобраться, пытался подобрать узоры, переходящие с одного камня на другой. Но задача для него оказалась явно непосильной. Он восстановил собор, не сумев разгадать гениального замысла того, первого, зодчего.

И снова, как во Владимире и в Боголюбове, я думал о том, что народ, создавший эти дивные камни-картины, одновременно создал замечательные поэмы и сказания о зверях, о птицах, о людях и записал эти сказания, но не на дорогом пергаменте, а на бересте. Но злосчастна была судьба древнерусского искусства: от многих пожаров, от татарского нашествия камни уцелели, а береста, а березовые книги…