Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой крепостной стене — Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой, выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок — в пять сажен да шириной в добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост.

В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери.

Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти. Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке, бранился:

— Пропущайте, служивые! Куда подевалнсь!

Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом кафтане с бердышом.

— Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? — строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка[63] с огненным зельем, к широкому поясу сабля пристегнута.

— Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.

— Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, — проронил стрелец.

— Да есть и грамотка, — купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.

Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, а затем повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.

— Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.

Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:

«Выдан сей подорожный лист седельцу торгового гостя Федотке Сажииу на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву…».

— Будя, Веденей, — отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. — Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.

— Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.

— На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, — лениво вымолвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. — Айда, ребятушки, в сторожку.

Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.

— Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.

— Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку — там и двумя алтынами не отделаешься, — пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.

— Вот и здесь загвоздка, — вздохнул Афоня Шмоток, молча наблюдавший за всей этой проездной канителью.

— Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, порешил Болотников.

Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс.

— А это што за люди? Осади назад!

— С обозом мы, стрельче, — произнес Болотников.

— А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? — выкрикнул удалявшемуся торговому сидельцу стрелец.

— Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, — отозвался Федотка.

Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.

— Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! — рявкнул служивый.

Но где уж там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.

Глава 30

В ЗАРЯДЬЕ

Гонцы выехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице — обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге[64] через тесную толпу. Из кабаков тогда вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелками и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы[65], юродивые, нищие и калики перехожие.

А теперь на улице все смолкло — ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.

На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.

Прохожие в смирных одеждах[66], крестили лбы и молча шли прочь.

За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее, юродивый Прокопий.

Блаженный тряс ржавыми цепями и иступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.

Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать теплые каменные плиты.

Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:

— Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?

Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:

— Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Прошу я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!

Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так — мигом в Земский приказ сволокут да на дыбу[67] подвесят.

Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.

— Отчего на Москве так уныло? — спросил Афоня Шмоток прохожего в армяке.

— Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, — тихо пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок — подальше от греха.

— О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, — сказал бобыль.

— Веди к своему деду. Кенией надо оставить да к князю поспеть, проговорил Иванка.

— А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.

Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря, затем свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.

Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:

— Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой в ситцевой рубахе.

На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.

В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.

— Чего гостей худо встречаешь, Терентий? — громко воскликнул Афоня.

Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.

— На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.