Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.
Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
— Верни мужику хлеб, Саввнч.
Мельник широко осклабился, развел руками.
— Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.
Иванка швырнул на стойку алтын.
— Еще алтын подавай…
Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
— Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.
— Выкладывай мешок, черная душа!
Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился.
— Взбунтовались. Ну-ну… Придется приказчику донести.
— Доносчику первый кнут, — совсем вознегодовал Болотников и больно потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке.
У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
— Отпусти, дурень. Забирай мешок.
Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лоткам, до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, злорадно бормотал:
— Так-так, паря. Сыпь на свою головушку…
Затем затопал наверх и, брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь, заголосил.
— Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православный. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет…
— На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, — проворковал Афоня Шмоток.
Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
— Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю?
— Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, — отозвались селяне.
Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.
— Можа воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней-то Саввич.
— Садись, Карпушка, — упрямо проговорил Болотников и тронул коня.
— Ну, погоди… попомнишь сей мешок. В железах насидишься, — забрюзжал мельник.
А Степанида глядела на удалявшегося дерзкого парня и почему-то молча улыбалась.
— Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, — рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. — Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается, седня же наябедничает.
— Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись — так любого в кольцо согнут, — угрюмо отозвался Болотников.
Часть III
МОСКВА
Глава 26
ГОНЦЫ
Наконец-то, разорвав темные, лохматые тучи, поднялось над селом солнце. На второй день, опробовав подсохшие загоны, мужики вышли поднимать сохой зябь и засевать пашню ячменем, овсом, горохом да просом.
Болотниковым хватило семян лишь на одну десятину, а другим — и того меньше.
Собрались крестьяне поутру возле гумна, завздыхали:
— Пропадем нонче, братцы. Нечем сеять. Все жито на княжьем поле оставили. Зимой с голодухи помрем…
Крестьяне глянули на Исая. Благообразный, древний, седовласый Акимыч обратился от всего мира:
— Пораскинь головой, Исаюшка, как нам быть.
Исай Болотников, опустив густую черную бороду на колени, помолчал, перемотал онучи, ковырнул худым лаптем высохшую лепешку конского назема и, вздохнув, высказал:
— Худое наше дело, мужички. Приказчику кланяться — проку нет — полторы меры по осени сдерет. К мельнику идти — и того больше запросит. А урожаишки наши — сам-сам.
— Нешто помирать ребятенкам, Исаюшка?
Исай поднялся на ноги, выпрямился во весь рост, разгладил бороду и после долгого раздумья промолвил:
— Норовил я как-то все к князю прийти да нуждишку нашу ему высказать. Припоздал. Отбыл князь в белокаменную.
— Эх, Исаюшка. Плоха на князей надежа. Добра от них не жди, — махнул рукой Акимыч.
— А вы послушайте, православные. Чем князь крепок? Мужиком. Без миру князю не барствовать. Мужик его и кормит, и обувает, и мошну деньгой набивает. Оброк-то немалый ему от мужика идет. А теперь смекайте, что с князем приключится, коли страдная нива впусте лежать станет да бурьяном зарастет. Лошаденки без корму придохнут, мужики разбредутся, вотчина захиреет. И не будет князю — ни хлеба, ни денег. Вот и мыслю я — гонца слать к князю немедля. Просить, чтобы жита из амбаров своих на посев миру выделил.
— А, пожалуй, дело толкуешь, Исаюшка, — промолвил Акимыч. — Да токмо поспешать надо. Вишь — солнышко как жарит. Коли денька через три не засеем — вовсе без хлебушка останемся. Высохнет землица.
— И о том ведаю, Акимыч. С севом мы нонче припозднились. Но коли выбрать коня порезвей да молодца проворного — за два дня из Москвы можно обернуться. Кого посылать будем, мужики?
После недолгих споров порешили послать гонцом в Москву Иванку.
— Разумен. Конь ему послушен. Хоть и молод, но за мир постоять сумеет, — сказали мужики.
Исай Болотников поклонился в пояс селянам. Хотя старый крестьянин и был рад за сына, но все же засомневался:
— Дерзок Иванка мой бывает. Чу, и на мельнице шум затеял. Кабы и в Москве не сорвался.
— Как порешили — тому и быть. Снаряжай сына, Исай, — степенно сказал белоголовый Акимыч.
— На моем Гнедке далеко не ускачешь. Заморен конь. Теперь резвую лошаденку нам по всему селу не сыскать.
— Что верно, то верно, — отощали лошаденки, — снова озадаченно завздыхали мужики.
— Мир не без добрых людей, православные, — вмешался в разговор Афоня Шмоток. — Есть и в нашем селе скакуны.
Все повернулись к бобылю, а тот скинул с головы колпак и пошел по кругу.
— Кидайте по полушке — будут вам кони, и не один, а два.
— Пошто два, Афоня?
— На другом я поскачу. Без меня Иванка в Москве сгинет. Чуть зазевался — и пропадай головушка. Москва бьет с носка, особливо деревенских. А мне не привыкать. Почитай, пять годков по Москве шатался.
— А что, хрещеные? Мужик он бывалый, верткий, пущай с Иванкой едет, проговорил Акимыч.
— Где коней добудешь? — спросил Исай.
— У князя одолжу, — подмигнул селянам Шмоток. — Княжьему конюху челом ударю, денег дадите — винцом угощу, уломаю Никиту. Господские кони сытые, зажирели на выгоне, одначе до Москвы промнутся.
Уезжали вечером, тайно: дознается приказчик, что без спроса без ведома к князю собираются — ну и быть беде. В железа Калистрат закует, либо в вонючую яму кинет ослушников.
Коней Афоня и в самом деле раздобыл. Полдня у Никиты в избе высидел, ендову хмельной браги с ним выпил. Никита долго отнекивался, бородой тряс.
— На гиль меня подбиваешь, Афоня. За оное дело не помилуют. Да и на дороге теперь пошаливают. В един миг под разбойный кистень[52] угодите. Два коня, больших денег стоят. Вовек с князем мне не расплатиться. Нет уж, уволь. Поищи коней в ином месте.
Но не таков Афоня, чтобы отказом довольствоваться. Битых три часа Никиту улещивал, даже на колени перед ним встал и слезу проронил.
Покряхтел, покряхтел Никита, да так и сдался. Встал перед божницей, молитвы забормотал, прося у господа прощения. Затем повернулся к бобылю.
— За мир пострадаю, Афоня. Коли что — выручайте. Большой грех на душу примаю. У самого жита нет. Может, и окажет князь милость.
…За околицей, когда совсем стемнело, гонцов провожали Исай и Акимыч. Отец благословил сына, облобызал троекратно, напутствовал:
— Удачи тебе, Иванка. Ежели князь смилостивится — пусть грамотку приказчику отпишет. Гордыню свою запрячь, я тя знаю… В Москве по сторонам не глазей. Остепенись, дело разумей. Все село тебя — ох, как ждать будет.
52
Кистень — старинное оружие в виде короткой палки, на одном конце которой подвешен на коротком ремне или цепочке металлический шар.