— А бобылей безлошадных?

— Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.

— А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне задолжали да велика ли земля за ними?

— Обмозговать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, — замешкался и разом взмок приказчик.

— Вижу, не велик ты грамотей.

Приказчик шевелил губами, бормотал про себя, загибая пальцы, потом изрек:

— Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за ними почитай двести десятин.

«Почитай, почитай», — передразнил приказчика князь. — Мне до вершка знать надобно.

Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и откинулся в кресло довольный.

— Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!

— Чево, батюшка? Невдомек мне.

— После Юрьева дня поймешь.

— Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?

— Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять на меня те загоны.

— Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?

— Потряси мужичков.

— Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.

— А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их князь обижает. Так вот и кинь среди них клич — кому земли своей не хватает. Кто из крестьян затребует — у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.

— И то верно, батюшка князь, — высказал Калистрат и замялся у двери. В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До твоей милости просится, чевой-то донести хочет.

— Впусти, Егорыч.

Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду Мамон.

— Дозволь, государь мой, челом тебе бить.

Князь кивнул головой, пытливо глянул на своего пятидесятника, оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.

— Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи тебе…

— Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине глаголь, — строго оборвал дружинника князь и добавил. — Мужики в деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине, слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной? Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть в пору.

Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи упер в стену.

— Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов дозоры ставил. Ан нет — из Богородского в бегах пятеро, из Василькова трое, из Лопатина…

— Всего много ли сошло по вотчине, — снова прервал понурую Мамонову речь князь.

— Два десятка, князь, — кашлянув в бороду, удрученно выдавил из себя пятидесятник.

— Вот тебе и сев! — Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо его помрачнело, глаза наполнились гневом. — Тебя на сохе пахать заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, эвон какое брюхо наел. Бездельничать привык да с чужими девками блудить. До мужиков ли тебе, чертов кобель!

Голос Телятевского загремел по хоромам. В сенях испуганно застыли холопы. В палату просунул было голову приказчик, но тотчас тихонько прикрыл дверь.

Ведал Мамон, что князь страшен в своем гневе, чего доброго, самолично кнутом отстегает и с дружины прогонит. Упал пятидесятник на колени и поспешил господина заверить:

— Мыслю, далеко не ушли мужики. Слух идет — по лесам шастают. Снаряжу дружину и выловлю всех до единого.

— А по сей день что делал?

Мамон еще ниже склонил голову, касаясь бородищей ковра заморского, устланного через всю палату по полу.

Князь заходил по палате. Бежит смерд, по Руси разбредается. Сколь пудов хлеба потеряно!.. Уж не Шубника ли сюда рука протянулась.

— Людишек Василия Шуйского в вотчине не было?

— Не заезжали, князь, — ответил Мамон.

Однако сказал неправду. Доподлинно знал пятидесятник, что из трех деревенек переманили к себе семерых крестьян люди князя Шуйского, но сказать правду боялся. Уж чего-чего, а этого Телятевский ему не простит. Шибко Андрей Андреевич на Шуйского серчает.

— Ну, гляди у меня, пятидесятник. Собирай дружину — и в лес. С пустом приедешь — в холопы пойдешь. Вот тебе мой сказ, — холодно промолвил Телятевский и звякнул колокольцем.

Вошли в палату приказчик с Пахомом. Скиталец поставил в угол посох, помолился на правый угол с киотом и поклонился князю.

— Чего хочешь мне молвить, старик?

Пахом покосился на пятидесятника Мамона, и снова ему не по себе стало. Приказчик дернул старика за рукав домотканой рубахи.

— Спасибо тебе, князь, что в хоромы свои допустил. Не всякий боярин в палату мужика впущает. Зовут меня Пахомкой Аверьяновым.

При этих словах Мамон, стоявший позади князя, тихо охнул и схватился за грудь. Но это лишь заметил один Пахом, который продолжал:

— Сам я тутошный, твой пахарь, князь. Избенка моя когда-то возле взгорья стояла. А потом орда напала, избенку спалили, стариков, женку и ребятенок малых смерти предали, а сам в полон угодил к басурманам.

— Орда, говоришь, напала? — раздумчиво переспросил мужика Андрей Андреевич.

— Поди, сам помнишь, князь, как хан Девлет-Гирей на матушку Русь навалился.

— Помню, пахарь, — сказал князь и, поднявшись из кресла, подошел к Пахому. — А не видел ли ты, старик, мою сестрицу Ксению в полоне татарском?

Если бы в эту минуту князь обернулся назад, то не узнал бы своего пятидесятника. Мамон стоял бледный, борода его мелко тряслась на широченной груди, а правая рука невольно опустилась за рукоять сабли.

— Видел твою сестрицу, князь, — вздохнув, вымолвил Пахом.

Телятевский возбужденно схватил Аверьянова за плечи:

— Говори, старик, что с ней! Может, жива еще или погибла в полоне?

— Не тешь себя надеждой, князь. Загубили татары княжну. Крымцы из-за нее драку затеяли, а под Рязанью обесчестили и в Оку кинули, — участливо проговорил Пахом, метнув взгляд на Мамона.

Князь Андрей отпустил старика и молча, с мрачным лицом заходил по палате. Затем подошел к оконцу и распахнул створки. С улицы раздался удар колокола. Звонарь храма Ильи Пророка благовестил к ранней обедне[27]. Андрей Андреевич сотворил крестное знамение и долго, запрокинув голову, смотрел на розовеющие в лучах солнца золотистые маковки храма. Наконец он отвернулся от окна и высказал:

— Чего столбом стоите, ступайте. А ты старик, здесь обожди.

Приказчик и пятидесятник Мамон поклонились князю и тихо удалились из палаты.

— А как сам из полона ушел? — резко спросил Аверьянова князь.

Пахом уже в который раз рассказал о своей горемычной жизни в неволе, о том, как угодил к лихому воинству — казакам.

— Говоришь, в Диком поле был? — лицо князя несколько просветлело. Телятевский сам несколько лет воевал в Ливонии, ходил в походы и неоднократно был отмечен самим государем Иваном Васильевичем за ратные поединки с чужеземным ворогом:

— Лицо твое в шрамах, вижу. Должно с погаными бился лихо? Поведай мне о том, старик. А перед началом чарку вина испей, чтобы веселей глаголил, проговорил Телятевский и подошел к поставцу, на котором стояли ендовы и сулейки с водкой и винами.

Пахом недоуменно поглядел на Телятевского. Где это на Руси видано, чтобы князь бродягу-мужика вином угощал. Однако чарку принял.

— Спасибо за честь, князь. Водочку и монаси приемлют.

— Вот и добро. А теперь говори.

Когда Андрей Андреевич вдоволь наслушался бывалого старика, то спросил его:

— Ко мне в крестьяне пойдешь, казак? Денег на избу и лошаденку дам.

— Уволь князь. Стар я, немощен, раны зудят. Плохим страдником буду. Так что прости мужика, в кабалу не пойду. Займусь ремеслом кой-каким, чтобы прокормиться, а там и помирать время.

— А ты смел, старик. В казаках с князьями разговаривать научился. Ни полон, ни Дикое поле, ни батюшка мой покойный с боярщины тебя не отпускали. Помни — покуда жив — ты смерд княжий. Ну, да будь по-твоему. Старый ратник — не пахарь, но ремесло тебе Калистрат укажет. Платить тебе оброк бобыльский. Ступай, Пахомка.