И босой негр на пыльной площади оскорбленного континента слушает, обратив лицо к небу. Он думает о величии человека.
Есть ли народ, который заставит мир склонить голову?
Но есть народ, который заставил человека поднять лицо к палящему и дождливому апрельскому небу.
СЛАВА ТОМУ НАРОДУ!
Апрель, 1961
1961–1962
ЯБЛОКИ
Л. Мартынову
…Приехал я в край,
где лишь пихты и ели,
где ели от тяжести неба присели,
где между стволами
ветры белели,
их называли так нежно: «метели»…
В землянку вошел (называли
«забоем»)
вошел, полметели втащив за собою,
недобро, вполглаза меня осмотрели
мужчины лохматые, как метели.
Я сел возле печки,
где буры и дрели,
лежали недвижно четыре недели,
ладони погрел,
рюкзак развязал —
и все повернулись,
и все посмотрели.
Откуда вдруг солнце
в холодней землянке?
Это теплее печки-времянки
вспыхнул румяный,
сияющий запах,
и люди привстали на войлочных лапах.
Мужчины, лохматые, как метели,
злые на все за четыре недели,
в грубых ладонях яблоки грели,
яблокам в щеки,
как детям, смотрели —
арыки, ущелья, проспекты, аллеи!..
Мама, в саду так не пахли они,
как в эти таежные зимние дни.
ПЕЙ
Десять лет тому,
иль сотни лет?..
Хруст салфеток,
мягкий блеск фарфора.
Все встают,
в бокалы льется свет,
на стене краснеет тень узора.
Все стоят. Все ждут:
мы молча пьем,
торопливо, жадными глотками.
Горько! И посуду — кверху дном.
Слезы — рукавами,
не платками.
…Через сотни иль десятки лет?..
Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора.
Все встают.
В бокалах тот же свет,
жизнь не может длиться без повтора.
Все стоят, все ждут.
Сейчас, сейчас…
Сколько мы гостей к себе назвали!
Раньше вас,
я выпью раньше вас!
Пусть вино меня, как раньше, свалит!
Где-то ты стоишь
бледна, бледна.
Может быть, ты вспомнишь
наш обычай.
Пусть вокруг — они,
Но ты — одна
выше всех
улыбок и приличий;
пей, не жди,
пусть — к черту этот пир!
Одинокий миг не потревожит
новый мир.
А прошлый?
Прошлый мир
на мгновенье раньше нами прожит.
«Почта, почта проклятая виновата…»
Почта, почта проклятая виновата.
Ты мне пишешь, я знаю,
ты пишешь мне каждую ночь.
Клеишь авиамарки,
бежишь до угла,
я не знаю,
почему эта почта
два года не хочет помочь!..
Я вернусь —
восемь суток на самом курьерском,
быстро ли?
Оторвусь хоть на час,
навсегда,
чтоб найти нашу дверь,
и стучать кулаками,
и ждать, замирая,
как выстрела,
щелк замка.
Я приеду,
умру, но приеду
теперь.
И клянусь,
если стала еще красивей за два года,
если я не узнаю
твою задрожавшую речь…
Береги тебя бог,
в этот миг я поверю в бога,
береги тебя бог,
если я не сумел сберечь.
ВОЛЧАТА
Шел человек.
Шел степью долго-долго.
Куда? Зачем?
Нам это не узнать.
В густой лощине он увидел волка,
Верней — волчицу,
А вернее — мать.
Она лежала в зарослях полыни,
Откинув лапы и оскалив пасть,
Из горла перехваченного плыла
Толчками кровь,
Густая, словно грязь.
Кем? Кем? Волком? Охотничьими псами?
Слепым волчатам это не узнать.
Они, толкаясь и ворча, сосали
Так странно неподатливую мать.
Голодные волчата позабыли,
Как властно пахнет в зарослях укроп.
Они, прижавшись к ранам, жадно пили
Густую, холодеющую кровь.
И вместе с ней вливалась жажда мести,
Кому?
Любому, лишь бы не простить.
И будут мстить,
В отдельности и вместе.
А встретятся — друг другу будут мстить.
И человек пошел своей дорогой.
Куда! Зачем!
Нам это не узнать.
Он был волчатник.
Но волчат не тронул —
Волчат уже
Не защищала мать…
ДОГОНИ[2]
Догони меня, джигит,
Не жалей коня, джигит,
Если ты влюблен и ловок.
Конь догонит, добежит,
Я люблю тебя, джигит.
Догони же,
Поцелуй,
Голос от стыда дрожит
Среди этих звонких струй.
Меня ветер обгоняет,
На груди моей лежит,
Обнимает, обнимает,
Ой, опять отстал, джигит!
Издевается луна,
Я одна,
Опять одна,
Мои руки побелели.
Кровь по крупу скакуна,
Злые люди,
Злые люди,
Вы обидели меня.
Дали смелому джигиту,
Дали смелому джигиту
И красивому джигиту
Ишака,
А не коня!..
вернуться
2
Национальная игра. Юноша, догнавший в скачке девушку, должен её поцеловать.