Неожиданно раздался увесистый шлепок по плечу. Я обернулся. Дядя Алы! И совсем не изменился — те же вислые усы пополам с сединой. Вот только поглядывал он на меня теперь задирая голову. Но по-прежнему часто моргал воспаленными веками и косноязычно давился словами.

— Что, будто сирота, стоишь в сторонке? Самого Гитлера пришиб, а стеснительности не убавилось? Ты, парень, не работу пришел просить, ты вернулся по праву, на свое законное место. Помни это.

Расталкивая других, дядя Алы повел меня прямо к начальнику.

— Вот наш ветеран, — громогласно заявил он. — Вернулся с победой в родной коллектив.

Начальник автобазы нерешительно почесал в затылке:

— Разве у нас есть незанятая машина?

Алы едко отозвался:

— Сидел бы я на твоем месте, ответил бы. Но прежде метлой повымел бы всех лодырей. Им дают прекрасную современную машину, а они ведут себя так, будто это допотопное колесо от маминой прялки!

— Ай, Алы-киши, все бы тебе шуметь, — примирительно пробормотал начальник. — Фронтовик вернулся, это хорошо. Устроим. Подумаем.

— Пока будешь думать, оформляйте на мою машину. Станем работать в две смены.

20

В нашем общем дворе меня окликнула Мензер.

— Твой вопрос решился, — сказала она. — В школу нужен физрук. Давай завтра встретимся после обеда в городе у роно. — И, не дождавшись ответа или возражения, круто повернулась, зашагала прочь. Я задумчиво смотрел ей вслед. Мне показалось, что даже походка у нее стала другой. Она теперь не скользила, как прежде, мелко, будто козочка, перебирая ногами, а двигалась стремительно, прижав локоть левой руки, а правой ритмично взмахивала. Прихваченные на затылке волосы облаком разлетались у нее по спине.

«Не нарочно ли она все время ускользает от меня?» — подумалось в унынии. Подобно другим соседям она навещала нас только первые два дня. В остальное время я ее почти не видел. Она поднималась намного раньше меня; когда бы я ни проснулся, ее посуда была уже вымыта и сушилась на траве. В выходной спокойно умылся, а вместо зарядки решил подтянуться на тутовом дереве. Ухватился за самую толстую ветку и стал раскачиваться. Ветка треснула, и я оказался на земле, обсыпанный листьями.

Не знаю, откуда появилась Халлы. Она с удивлением оттащила обломившийся сук.

— Вот незадача, дерево покалечил, — смущенно пробормотал я.

— При чем тут дерево! Сам не расшибся?

— Конечно нет. Неужели испугалась?

Я заметил, что она побледнела — щеки приняли желтоватый, шафрановый оттенок.

— Господи, у меня сердце упало…

— Сразу видно, что ты всю войну провела в тылу, — неловко пошутил я. — От пустяков дрожишь. А мы там в пропасти кидались, и ваты нам не подкладывали!

— Оставь ребячество, — вспылила она и вдруг стала так похожа на прежнюю, не терпевшую возражений Халлы. — Покажи руку. Кровь капает.

— Пустое, сейчас уймется. — Я хотел залепить царапину зеленым листком.

Халлы проворно достала белейший платочек.

— Не надо, — проговорил я со стеснившимся дыханием, ощущая тепло ее руки и легкий запах волос. — Мне нравятся эти красные капельки. Они тебе ничего не напоминают? Какие-нибудь старые бусы?

Она виновато промолчала. Тонкие пальцы мяли тутовые листья, комкали и отбрасывали их прочь. Я не мог уловить выражение опущенного взгляда.

— Селим в первую брачную ночь сорвал бусы с моей шеи и выкинул их за окно, — сказала она наконец с видимым усилием. — Я подобрала всего лишь несколько бусинок. Если хочешь, покажу. Они завязаны в платок.

— Откуда он узнал, что это подарок?

— Я сама ему сказала. Признаваясь, что это как бы обручальные бусы.

— А что же он?

— Рассердился на тебя, почему промолчал, не открылся ему вовремя. «Я бы мог жениться и на другой», — сказал он в гневе.

— Должно быть, он сразу разлюбил тебя?

Халлы усмехнулась со странным выражением ожесточения и жалости.

— Нет, стал любить еще крепче. Просто с ума сходил от любви.

— Но меня-то он наверняка возненавидел?

Она вздохнула.

— Как ты еще по-детски рассуждаешь, Замин. Не было дня, чтобы он не говорил о тебе. Мучил и меня и себя. Чувства в нем смешались. Он и беспокоился за тебя, и ревновал, и был в душе благодарен. Он ведь в самом деле любил тебя!

— И я любил его. В детстве просто обожал. Мать научила меня почитать дядю Селима.

— Я никогда не носила тот перстенек, что принесла на свадьбу твоя мать. Однажды муж спросил: «Почему ты брезгуешь подарком Зохры? Обижаешь достойную женщину?» Я не выдержала и призналась, что ты через мать возвратил мне залог нашей клятвы и что сердце мое все равно разбито. Он очень расстроился. «Пойми, я вовсе не хотел вас разлучить. Всему виной проклятые старые обычаи, которые запрещают откровенно поговорить с девушкой до свадьбы. Поддался чувству, мы все у него на привязи. Но я искренне верил, что мы с тобою полюбим друг друга и будем счастливы!»

— Возможно, с годами так оно и случилось бы, — тускло проговорил я, отвернувшись в сторону.

Халлы покачала головой.

— Привычка со счастьем рознится, Замин. У кого нет голода, тот глотает кусок через силу. Впрочем, я не считаю себя несчастной, — в ее голосе неожиданно прозвучал вызов. — Наша любовь была детской и немного надуманной. Иначе ты не уступил бы меня безропотно другому и не промолчал всю войну. Ты, конечно, любил меня, но слишком ровно, больше в себе. Я не очень ценю такую любовь!

Издали донесся голос моей матери:

— Эй, Замин, не холодно ли? Накинь рубашку. Когда придешь завтракать? Все готово.

Я поспешно обернулся, чтобы не видеть, как у Халлы дрожит от рыданий подбородок.

— Уже встала, нене?

Глупый вопрос! Рассвет никогда не заставал мою мать в постели. Это она будила нас всех.

— Эй, Мензер! — долетело с другой стороны. — Не видишь, что ли, как куры испоганили кастрюлю? Не можешь вымыть посуду по-человечески, так не берись.

Сгорбленная Гюльгяз стояла на пороге и буравила нас подозрительным взглядом.

21

Разговор с Халлы остался неоконченным. Прервался на полуслове, хотя мы и так достаточно наговорили друг другу. Ко мне подошла мать, сказала с укором и растерянностью:

— Что же ты, сынок, совсем позабыл дедовские обычаи? Прилично ли стоять возле чужой женщины раздетым? Мензер могут ославить в селении! Злых языков достаточно. Если есть нужда с нею поговорить, пригласи в дом. Или сам к ним зайди, попросив разрешения. Она женщина разумная, плохого не посоветует. Да вернет ей аллах мужа!

Я поспешно натянул на себя рубашку. В самом деле, получилось нескромно. Стоял чуть не нагишом. А мы с нею даже не заметили.

Завтракать с нами вместе села соседка Пакиза-хала, которая принесла к чаю горшочек свежих сливок. Цвет сливок был нежный, как у весенних нарциссов.

Мать подала на стол горячие лепешки и миску вареных яиц. Но скорлупа у меня никак не сдиралась. Крышка самовара оказалась прикрытой неплотно: из-под нее вылетали струйки пара, капли пятнали скатерть.

— Какая неряшливость, — с раздражением пробурчал я.

— Ай, что за беда? Зохра мигом отстирает скатерть, — примирительно сказала Пакиза.

— Чужих рук, конечно, не жалко! И так все на нашей матери. Даже мешки с зерном для колхозных кур таскает из амбара на своем горбу. Не-ет, как только встану на ноги, заберу ее с фермы. Пусть отдыхает.

— Какие у нее годы? Шестьдесят? Да вовсе нет, только идет к пятидесяти. Вы переехали сюда в год моей свадьбы, двадцать лет назад, ты на палочке верхом скакал. Считай сам.

Вошла мать с отчаянно кудахтающей курицей.

— Обещанный подарок от тетушки Гюльгяз. Только сама заходить не хочет. Позови ее, сынок.

Я вышел на крыльцо.

— Гюльгяз-хала, пожалуйте в дом. Хотите, на руках внесу?

Она отозвалась полушутя-полусердито:

— Свою мать носи, если ей уж такое счастье выпало. А я по два раза на дню не завтракаю. У вас и без меня гости спозаранку…