— Хорошо. — Я глянула вприщурку на госпожу мою матушку и подумала — вот мне и показали, как мало значит моя жизнь. Медяк разменный, плата за удачную женитьбу младшей единоутробной сестрички. Наверняка холеной, выросшей в ласке и довольстве, любимой.

Я отчаянно искала, чем бы мне смягчить горечь в сердце. И нашла. Бледное лицо мальчишки в Неверовке. У него либо грыжа с защепом кишки, либо прямой заворот. Пусть сестра моя любима, но пользы-то от неё никакой. А мне завтра того мальчишку спасть, Кириметь-кормилицу радовать.

Конечно, нехорошо завидовать, а кичиться перед собой, вроде как благодетельницей стану, ещё хуже. Однако после той думки задышалось сразу полегче. И на матушку я смогла смотреть без того, чтоб сердце щемило.

— А ещё. — Надменно сказала госпожа.

Но я её перебила:

— Раз так, кормить вашу дочку в Чистограде нужно только тем, что скажу. Не во всяком вареве яд различим, поэтому некоторые явства лучше не пробовать. И помните — ошибусь, так помрем обе.

Несколько мгновений госпожа моя матушка размышляла над сказанным, потом кивнула, спесиво изогнув губы. Хотела ещё что-то заявить, но я её опередила:

— И вот что, госпожа Морислана. Сегодня я ходила в Неверовку, так там.

Она недовольно нахмурилась.

— Я плачу тебе не за то, чтобы ты пользовала крестьян. Твое время принадлежит мне. И нечего его тратить на.

— Там вашу Парафену окормили травой, которая выжигает ум! — Выпалила я.

Моя матушка сначала глянула недоверчиво. Но потом брови её изогнулись. Светло-голубые глаза, которые до того были прищурены, распахнулись. Черные дыры зрачков расширились, выдавая испуг.

— С чего ты это взяла?

— Трава саможориха. — Отчеканила я. — Все признаки.

Настороженный страх на лице Морисланы сменился узнаванием и ужасом. Вот это да, госпожа моя матушка знает одну из тридцати калечащих трав?

— Кто? — Голос у неё снова охрип — но теперь это была не сонная хрипотца, а разъяренное шипенье загнанной в угол кошки. — Когда? Где?

— Восемь дней назад. — Сообщила я. — Парафену нашли обеспамятевшей на опушке леса, стало быть, там и. окормили. Ну а кто, неизвестно. Я хотела было поспрашивать сельских, не видал ли кто чужих в ту пору, но решила, что сначала о том надо рассказать тебе, госпожа.

Ярость на лице Морисланы потихоньку утихала. Глядела она вроде как на меня, но взгляд её с моим не встречался. Похоже, моя матушка крута и вспыхивает, как щепа, по первой же искре. Но и в разум возвращается так же быстро. И притом не делает ничего без оглядки, без того, чтобы хорошенько обдумать.

— Да, это не твое дело. — Даже голос у неё лился теперь ровно. — Я займусь тем случаем сама. Что с Парафеной?

— Лечение начато. Но пока ничего сказать не могу. — Я пожала плечами. — Через четыре дня станет ясно, вспомнит ли она себя.

— А того, кто её накормил травой, она тоже вспомнит?

Я качнула головой — нет. Похоже, госпожа моя матушка знала о саможорихе, но травницкого дела не проходила. Иначе не задала бы такого вопроса. Потому я добавила:

— Даже при хорошем раскладе, когда противояд сразу дают, память не вся возвращается. А тут восемь дней прошло. Хорошо, если разговаривать и ходить снова начнет.

— Ты сказала, это станет ясно через четыре дня? — Нетерпеливо спросила госпожа.

Я кивнула.

— Ещё четыре дня Парафене нужно будет накладывать на голову припарки из травы нижинки. Потом все, только чудову травку пить. Тогда и поглядим.

И испуг, и задумчивость — все это дивную королевишну в кресле только украсило. По щекам, до этого бледным, плеснуло румянцем. Белые пальцы без единой мозоли, сначала впившиеся в резной подлокотник, теперь оглаживали его завитушки длинными, мягкими движениями.

— Что ж. Я думала отправиться в Чистоград послезавтра. Но из-за Парафены мы задержимся. Лечи её.

— Уж не сомневайтесь. — От чистого сердца пообещала я.

Вот и будет время, чтобы заняться мальцом. А навестить его придется самое малое три раза — такую беду, как у него, раньше не выведешь.

Госпожа Морислана неспешно обронила, отрывая меня от мыслей о мальчишка:

— Рада видеть у тебя такое усердие к службе. Но помни, никому не слова о саможорихе. К моей бывшей служанке уже вызывали местную травницу?

— Говорят, Раньша из Балыково приходила. — Сообщила я. — Но она пришла слишком рано, когда меток на ногтях ещё не было. Вот и решила, что это обычный удар.

— Славно, — тихо сказала госпожа Морислана. — Пусть все так и думают. Поглядим, что будет. Когда займешься приворотным зельем?

— Да хоть сегодня. — Может, и для Саньши сварю, подумала я. Только сначала надо про того норвина разузнать. — Пусть баба Котря освободит мне поварню к вечеру. И казанок даст поновее, не прохудившийся.

— У тебя будет все, что тебе нужно. — Царственно сказала госпожа Морислана, все ещё размышляя о чем-то своем и поглаживая подлокотник. — Я знаю, что зелье варят впрок в летнюю пору, значит, позаботься о том, чтобы сделать запасы. Учти, если дело затянется, мы останемся в Чистограде на всю зиму. Тогда потребуется много.

— Сделаю. — Пообещала я. — Однако, раз боитесь отравы, не мешало бы и лечащих трав запасти. И место для сушки трав потребно, чтобы солнце не било, да ветром обдувало.

— Сенник свободен. — Сказала госпожа. — Мой супруг его построил по своим олгарским обычаям, так что там как раз и солнца нет, и сквозняки гуляют. Понадобится ещё.

Хлопнула дверь, и в горенку влетела девица в белом платье, шитом серебром и вишневыми нитями. Разрезы по бокам сливались с сорочицей из белейшего полотна, и только серебряная шнуровка выдавала те места, где одеяние бесстыже расходилось, открывая исподнее.

Ростом она была повыше меня, а годами заметно моложе, если судить по детскому, нежно-белому лицу. Госпожа Морислана красотой её превосходила в разы — у пришедшей и брови выщипаны, а все не то, и ровного очертания крыл, как у матушки, не получилось. И глаза темные, да не играют, и волосы густые, а блестят не так, потусклее будут. Губы полные, но влажной ягодой, как у Морисланы, не смотрятся. Однако в лице девицы проглядывало сходство с госпожой нашей матушкой.

Морислана гибко извернулась на кресле, глянула назад, в сторону двери. От её движения перекинутые через спинку расчесанные пряди соскользнули ей на грудь, засияв в солнечных лучах отблеском, какой дает только вощенный дуб.

— Счастлив день! — Почти выкрикнула девица, и я узнала слова, с которыми въезжал в наше село бродячий торговец Гусим. — А это кто, матушка?

Она не ткнула в меня пальцем, но я все равно ощутила себя товаром, выставленным на погляд — с таким жадным любопытством уставилась на меня пришедшая.

Хорошо хоть больная рука по-прежнему была за спиной. Но девице хватило и лица, чтобы через мгновенье глянуть на меня с жалостью. Пополам с легким отвращением.

— Это травница, которую я наняла, Арания. — Ответила госпожа Морислана. И предупреждающе, с холодком, глянула на меня. — Помнишь, я говорила тебе перед отъездом.

— Да-да. — Нетерпеливо сказала девица, приближаясь быстрым шагом — и сделав мне знак рукой, отойди, мол. — Понимаю, ты должна обговорить важные дела, кого и как опаивать. Однако мы ещё не в Чистограде, и у меня есть к тебе дела, матушка.

Я отступила к окну. Девица встала перед матерью, заняв точнехонько то место, где до этого стояла я. От окна мне видна была только спина моей сестрички. И волосы, причесанные не по-нашему — две косы, заплетенные над ушами, перекинутые назад, на уровне лопаток связанные вместе, в толстую веревицу, густо обвешанную серебряными бляхами. Посередке каждой бляхи кровавым зрачком блестел темно-алый камень.

— Эта швея из Балыкова ужасна. Разве так шьют для госпожи? В её разрезах не видно исподней сорочицы, края сходятся, словно она шьет для простолюдинки.

Госпожа Морислана со своего места махнула мне рукой, прогоняя. Я зашагала к выходу. За моей спиной сестрица разливалась соловьем, требуя мастерицу выгнать, а платья пошить уже в Чистограде, где знают, как должна выглядеть госпожа.