После обеда, ближе к вечеру, когда спала жара и меньше стали донимать скотину оводы, Андрей Александрович запряг старого Лысанку (всегда запрягал его по своим нуждам, оставляя здоровых лошадей для другой колхозной работы), чтобы привезти клеверу на конюшню. Положил в телегу косу и вилы, неуклюже завалился сам, вытянув вдоль грядки ходулю. Мерина не понукал — везет, и слава богу. Ведь у него небось каждую косточку ломит, только он не пожалуется. Укатали крутые горки: и в колхозе ему доставалось, и на лесозаготовках. Он ли был когда-то выездным председательским Лысанкой? Копыта расплылись и загнулись, как плошки, сбитая седелкой холка не заживает, превратилась в лишайно-жесткую болячку, глаза слезятся, и к ним на подтеки льнут кусачие мушки, нижняя губа отвисла, сделалась дымчатого цвета, вроде бы поседела. Зачем же подгонять старика?

У Чижовского оврага Андрей Александрович подпустил Лысанку к клеверу, старательно поточил косу — делал он это всегда с большой тщательностью, выставив вперед как подпорину свою деревянную ногу и прицеливаясь из-под сдвинутой на глаза кепки к лезвию — и начал косить без поспешности, тоже по-стариковски, с трудом пробирая густой клевер с подсеянной к нему тимофеевкой. Часто останавливался, смотрел на шоссейку, по которой быстро катились голубые самосвалы, на электромонтеров, копошившихся возле трансформатора, установленного на краю деревни. Меняется жизнь, совсем на иной лад устраивается. Эх, кабы молодость да здоровье!

Обошел косой высоковольтную опору, придерживая кепку, подивился ее высоте: раньше всей деревней не поставить бы такую махину. В трех проводах, тяжело провисавших между опорами, каким-то образом заключался ток страшной силы, о чем предупреждало соответствующее изображение. Что, если корова или лошадь подойдет почесаться? Убьет? Боязливо потрогал сначала пальцем, потом ладонью шероховатую железобетонную опору — все в порядке. В грозу, пожалуй, опасно.

Никудышным косцом стал: немного помахал — одышался. Но никто его не торопил, знал он, что с делом своим управится. Воз накидал небольшой, потому что свежий клевер был тяжел; забрался наверх вместо гнетки и вдруг почувствовал какой-то сбой сердца, ему показалось, оно остановилось совсем, ждал, тронется или нет снова. Сорвалось, затараторило, будто наверстывая пропущенные удары. Лежа на здоровом боку, Андрей Александрович не стал дотягиваться до вожжей, привязанных к передку, только чмокнул губами послушному мерину, и тот пошел.

«Наверно, от жары это, — предположил он, обретая обычное состояние. — Не бывало такой ерундовины. Или осколок дает знать?» Под сердцем, меж ребер, носил он осколок немецкой разрывной пули; Почему-то хирург не достал его, да и, казалось, не причинял он беспокойства.

Лысанку помаленьку распряг, а клевер с телеги скидывать не стал, сел в тень на чурбак у стены. Потянулся было за папиросами, но воздержался. Видно, долго сидел, потому что солнечный свет на березах и избах начал краснеть, и тень от конюшни достигла огорода поскотины. Затрубили вернувшиеся с выпаса коровы. На подводе, от которой веяло знойным запахом речного сена, подъехала Наталья Леонидовна, поспешила сообщить:

— Александрович, ты чего тут призадумался? Поди-ка домой-то — свет дали!

— Значит, как обещали. Надо проверить, здесъ-то горит или нет. — Вошел в конюшню, щелкнул выключателем — сверху брызнул свет двух лампочек, так что с непривычки глазам сделалось больно. — Ай да ребята! Какую люминацию устроили! Бери шило и шорничай, будто днем. Вот, сваха Наталья, жись-то наступила, как в Питере!

— Верно, сват, верно! — возбужденно вторила Наталья Леонидовна. — Хоть в полночь приедешь, уж впотьмах копаться не будешь.

— Молодые-то дома?

— Сено отметывают — только что свалила.

— Ты беги, я распрягу Марту, — сказал он, не обмолвившись о своем недомогании.

Оставшись один, он еще пощелкал выключателем, желая убедиться в надежности электросвета. Торопливо заковылял домой, удивляясь тому, что во многих домах горели ламтечкщ споря с дневным светом. В собственную избу ступил с каким-то трепетом, точно в храм: такое было сияние и на мосту и в передней, где ужинали электрики.

— Принимай, отец, работу. Живи светло! — весело сказал один из них, маленький, кривоногий, больше всех лазавший по столбам на стальных крючьях.

— Спасибо, ребята, — поблагодарил он и даже поклонился.

Пригласили за стол. Не отказался, поужинал за компанию с чувством праздничности, поднявшимся в душе. Перестал опасаться за сердце: на какой срок рассчитано, столько и постукает. Потянуло на разговор.

— У нас закончили, теперь куда?

— В Савино. Утром покидаем в машину шмотки — и до свидания.

— Шибко тихо будет без вас.

— Скоро уборочная — горожан пришлют, — сказал самый старший, с проплешиной на маковке, которую он прикрывал беретом.

— Да, народ все кругом приезжий, — посетовал Андрей Александрович. — Нынче я выбрался как-то в село, так все незнакомые толкаются на площади у магазинов. Смотрю, трое грузин в большущих, как решето, кепках балакают по-своему, спрашиваю их: вас-то, ребята, какими судьбами сюда занесло? Мост, отвечают, строим в Абросимове. Ну и чудеса!

— Зашибают деньгу, договор заключили с доруправлением. Шабашники.

— Да мужики вполовину дешевле взялись бы, а по какому-то закону нельзя. Бывало, на наших плотников везде был первый спрос, нынче со стороны нанимаем. Смешно! Вот уж в электричестве наш брат — ни бум-бум: что случится — не поправить.

— Участковый электрик будет обслуживать.

— А ежели гроза, молнию, пожалуй, может притянуть?

— Не бойтесь, громоотводы на столбах поставлены.

— Пробки можно выворачивать, — добавил верхолаз, показывая на счетчик.

Вошла улыбающаяся Варвара Яковлевна с полной подойницей парного, еще пенистого молока, тоже стала благодарить электриков:

— Ну, молодцы хорошие, спасибо вам! Светлынь на дворе, как днем! Попейте-ка парного-то молочка.

Нацедила в кринки, и электрики принялись пить прямо из них. Она смотрела на парней с материнской заботливостью, думала о своих детях, покинувших дом. И этих ждут родители, переживают, а у них такая работа, что все в разъездах. Конечно, народ молодой, привыкший к артельным перекочевкам.

— Одна только старуха, которая у колодца живет, не провела свет, — сказал паренек в красной футболке, имевший манеру все время поправлять аккуратный спортивный чубчик.

— Это Голубиха-то? Она и радио не проводила — так и осталась в том веке, — определила Варвара Яковлевна.

— В каждой деревне находятся такие чудаки. В Ильинском тоже спрашиваем одного деда: свет будешь проводить? А зачем, отвечает, если я только что две четверти керосину купил?

Посмеялись над незадачливыми стариками. Парни отправились спать на сено на поветь. Андрей Александрович тоже собирался отстегнуть ходулю, да не было ни в одном глазу сна — вышел покурить на улицу. Небо успело померкнуть, лишь в закатной стороне над потухающей зарей оно было бирюзовым. Среди торжественного сияния окон других изб желтоватый свет керосиновой лампы на кухне у Голубихи казался сиротливым: может быть, поглядит на людей да одумается. Особенно необычны были фонари на шумилинской улице, не подпускавшие темноту. Возле них мельтешили любопытные ночные бабочки, а листва берез просвечивала насквозь, и этому светло-зеленому свечению молодо отзывалась душа.

Неожиданно ближний к заулку фонарь замигал — то погаснет, то вспыхнет — значит, кто-то еще не может угомониться. Разве Оленька Коршунова забавляется? Но через минуту Андрей Александрович услышал знакомое покеркивание своего соседа Евсеночкина и насмешливо окликнул его:

— Это ты, Павел, балуешься?

— Да вот, это самое… Кхм… — позамялся Евсеночкин, словно и в самом деле застигнутый на шалости. Присел рядом, обцепив коленку жилистыми руками. — Смотрю, ни к чему повесили эти фонари.

— Не скажи, с ними повеселей.

— Много нам с тобой надо веселья. Хм! А вот на огонек-то будут сворачивать с дороги всякие хулиганы.