— У меня секретов от моих бойцов нет, — отвечал начальник. Немного подумав, добавил: — Впрочем, как хотите, — и распорядился оставить их одних.

— Ионел просил передать долг, — человек с той стороны достал из кармана полушубка трехкопеечную монету царской чеканки. — Остальные тридцать две копейки — отдаст позже, когда будут деньги. — Он широко, весело улыбнулся. — Закурить бы дали, начальник. А то уши пухнут.

Молодой командир, недавно назначенный начальником заставы, не сразу сообразил, о каком Ионеле и каком долге идет речь, и во все глаза рассматривал странного собеседника. «Ну и дурак же я, — осенило его наконец. — Это же курьер, меня предупреждали в штабе. Все сходится. Ионел, три копейки плюс тридцать две — тридцать пять. Именно эта сумма должна получиться».

Он дружески улыбнулся и крепко пожал курьеру руку. Потом, вспомнив о просьбе, торопливо вытащил из кармана пачку «Казбека» и спички.

— Кури, браток.

Тот зажег папиросу, глубоко, жадно затянулся.

— Давненько не курил «Казбек», совсем другое дело, не то что ихние сигареты, — он снял полушубок, оторвал подкладку, извлек исписанный цифрами листок папиросной бумаги и отдал его начальнику. — От Ионела.

Начальник осторожно взял испещренный цифрами тонкий листок шифровки и бережно положил в карман гимнастерки[2].

— Ну я, пожалуй, пойду. — Курьер встал, надел полушубок; белый маскировочный балахон он держал в руках.

— Куда торопишься? Посидел бы еще, отдохнул. Чаю попьем, согреешься на дорогу. — Он встал, чтобы распорядиться насчет чая.

— Спасибо, — отрицательно мотнул головой курьер. — Надо идти. Некогда мне чаи распивать. Пора мне обратно на тот берег, пока не сменился мой грэничэр[3].

Курьер закурил еще одну папиросу и сделал шаг к двери.

— Да возьми ты всю пачку, — начальнику не хотелось просто так отпускать его.

— Взял бы, да нельзя. С этим «Казбеком» там провалиться можно, а это, сам понимаешь, нам ни к чему.

— Извини, не подумал. Я же на границе недавно, — пробормотал начальник. — Молодой, исправлюсь.

— Это я вижу, — курьер улыбнулся. — А где Воскобойников?

Начальник ответил, что того перевели в другой пограничный округ с повышением, потом вызвал Калюжного и приказал ему сопровождать курьера до берега. Лицо молодого пограничника разочарованно вытянулось. Еще несколько минут назад он живо представлял себе, как ему будут завидовать ребята с заставы, как с гордостью будет рассказывать односельчанам о подвиге своего сына отец, прошедший две войны, и, наконец, как его Галина, та, что ждет в родном селе, тихим таинственным шепотом поведает подружкам, какой он, ее Ваня, отважный герой. И вот теперь ничего этого, оказывается, не будет.

Начальник догадался о чувствах, которые обуревали молодого пограничника.

— За хорошую службу объявляю вам, товарищ Калюжный, благодарность. Действовали правильно. А тот, кого вы, скажем так, задержали, пожалуй, поважнее нарушителя. Это, понимаешь, совсем из другой оперы. В общем, проводи его на берег в лучшем виде. Потом доложишь лично мне.

По дороге Калюжный, порядком озадаченный словами командира, ни о чем не расспрашивал своего спутника, а тот тоже молчал. На берегу он надел свой балахон, шагнул на лед и будто растворился в белом пространстве ночи.

III

Гости пришли, как было условлено, поздним вечером, когда и без того пустынные сельские улицы совсем опустели. Василий Мугурел открыл им дверь и проводил в каса маре[4], где сидел мужчина, которого они видели впервые, и все с откровенным любопытством разглядывали незнакомца. Василий пояснил, что Марчел — его дальний родственник, давно переехал в Россию, да так и застрял в городе, название которого Василий не помнит, и вот теперь приехал погостить. Марчел при знакомстве крепко жал руку, улыбался, говорил, что счастлив снова оказаться среди своих братьев-молдаван. Он свободно говорил по-молдавски, но с русским акцентом. Марчел, видимо, это знал и пояснил, что сказываются годы, проведенные в России.

Гости степенно расселись на длинные, покрытые коврами скамьи и переглянулись. Первым нарушил молчание плотный, крепко сбитый пожилой крестьянин.

— Мэй, Василе, глазам своим не верю, — с веселым недоумением пробормотал он, широко разводя руками. — Неужели старые времена вернулись? Или мне все это, — он рукой показал на стол, — приснилось? Эй, люди, разбудите меня… Нет, не надо, давно не видел такого чудесного сна.

Непритязательная шутка пришлась кстати, все заулыбались в предвкушении щедрого угощения.

— Видать, важный родственник у Василия, если он его так встречает, сказал кто-то вполголоса, однако хозяин дома услышал.

— Да вы не меня, люди добрые, благодарите. Это все он, Марчел, затеял. Давно, говорит, мечтал посидеть со своими по-братски за стаканом вина, да все не приходилось. Он и денег ради такого случая не пожалел.

Гости слушали, одобрительно кивали, Марчел же, поочередно оглядев всех цепким, оценивающим взглядом, торжественно, с приветливой улыбкой провозгласил:

— Пофтэ бунэ![5]

Первый стакан выпили за хозяина дома и его щедрого гостя. Марчел оказался веселым, общительным человеком, не строил из себя важную птицу, пил наравне со всеми. Пользуясь отсутствием за столом женщин, отпускал соленые шуточки и незаметно завладел всеобщим вниманием. Василий то и дело наполнял пустевшие кувшины с вином, приговаривая:

— Пейте и ешьте, гости дорогие, всего хватит.

Те не заставляли себя упрашивать, и вскоре за столом воцарилась непринужденная обстановка мужской пирушки. Языки развязывались. Гости, которые поначалу стеснялись незнакомого человека, говорили уже не таясь обо всем, что наболело: как жить, что будет дальше, куда она повернется, крестьянская судьба. Получалось, что ничего хорошего новая власть им не сулит. Крепко взялась за работящих, рачительных хозяев новая власть. Оно и понятно: завидует голытьба, норовит все отобрать и загнать их в колхоз, будь он проклят во веки веков. Сколько лет и деды, и отцы жили без этих колхозов, и хорошо жили, да еще таким, как нынешние колхозные главари, помогали зерном до нового урожая. Ничего не помнят, лодыри. Немудрено, коротка человеческая память на добро. Бездельники, сами в бедности жили из-за своей лени и пьянства, а нынче и всех хотят по миру пустить. Конечно, и среди них есть порядочные люди, которые добро не забыли, еще помнят. Подкулачники, по-ихнему, по-большевистски. Одна надежда — конец скоро придет коммунистической власти, и колхозам ихним. Снова заживем по-людски.

Здесь-то и вступил в общий разговор до того сидевший молча родственник хозяина.

— А откуда у вас, уважаемый, такие сведения? — он повернулся к пожилому крестьянину, который высказывался особенно горячо и яростно.

— Отец Георгий сказывал. Он грамотный. Все знает… И другие умные люди то же самое говорят: недолго уже осталось мучиться под коммунистической властью.

Марчел ответил не сразу.

— С вашим священником, к сожалению, не знаком, хотя и очень бы хотелось познакомиться с этим достойным человеком. Однако он не совсем прав. Конечно, их власть обречена. Все дело в том — когда? — он снова глубокомысленно замолчал. — Друзья, братья: смотрю я на вас, слушаю горестные речи, и сердце кровью обливается. Я вот что вам скажу — долго еще придется терпеть лишения, и чем дольше, тем хуже будет. Слышали, верно, задумали большевики ликвидировать кулаков как класс?

— Я слышал, — раздался неуверенный голос. — Костаке Гонца, председатель ихний грозился. А что это — никто не знает.

— Ликвидировать как класс — значит сослать всех работящих хозяев в Сибирь, детей отберут, сдадут в приютские дома, заставят отречься от отца-матери.

Марчел говорил складно, как по-писаному, сразу видно — городской.