Это было поистине нечеловеческое существование; день и ночь их стерегли вооруженные стражники; ели и спали они в тесных забоях, по колено в собственных нечистотах, презираемые всеми, кто считал труд шахтера, пусть даже этот шахтер трудился на золотых рудниках, позорным для любого человека, сохранившего хоть каплю достоинства.

Жители города делились на целую систему рангов или каст; на вершине этой кастовой лестницы стоял губернатор с собственным маленьким двором, который составляли несколько десятков подхалимов и лизоблюдов, а также высшие иерархи церкви; а самую нижнюю ступень занимали шахтеры и туземцы. На промежуточных ступенях находились военные, священники, моряки, торговцы, ремесленники, крестьяне и проститутки, а также, само собой, бесчисленное множество людей вне закона.

И это уже не говоря о целом легионе всевозможных юристов, адвокатов и писарей — публики весьма активной, и, несомненно, играющей важную роль в жизни зарождающейся колонии.

Тяжбы за права на новые земли, титулы и привилегии стали, казалось, основным занятием половины жителей острова, ведущих непрестанную борьбу с другой половиной, поскольку в Новом Свете каждый вчерашний нищий мнил себя землевладельцем, а большинство новичков пребывало в абсурдном убеждении, что после трех недель действительно нелегкого плавания вчерашний нищий станет чуть ли не местным королем, бандит с большой дороги — капитаном гвардии, а сын прачки преобразится в идальго с фамильным гербом.

«За месяц море породило больше дворян, чем все короли за целый век», — говорили на Эспаньоле. И действительно, едва ли теперь нашелся бы на острове какой-нибудь неотесанный кастильский подмастерье, который не мог бы похвалиться громким титулом, хотя при этом едва ли сумел бы грамотно написать ту самую блистательную фамилию.

Их права на владение землей, индейцами, золотом, жемчугом, пряностями или на открытие и завоевание новых империй — на том лишь основании, что они родились по другую сторону океана, были, разумеется, более чем сомнительны, а потому на немногих судей, присланных их величествами, обрушилось такое количество всевозможных тяжб, и не стоит удивляться тому, что на протяжении многих лет они зачастую подписывали прошения, даже их не читая.

Построение нового общества было поистине нелегкой задачей, особенно, если это приходится делать впервые в истории, а у тех, на кого возложена столь важная и ответственная миссия, нет ни опыта, ни средств, ни должной системы, ни даже элементарного представления о том, с какой стороны взяться за дело. Ведь до сих пор никто не сталкивался с подобной проблемой: как открыть и заселить новый континент, где жили людьми, находящиеся на самой примитивной стадии развития.

К тому же немалую роль сыграло высокомерие чужаков, непоколебимо убежденных в том, что их образ жизни и правления — единственно правильный и достойный существования, а стало быть, и здесь нужно установить такие же порядки, как в Кастилии или Арагоне.

Переезжающий с места на место двор, монархи, больше пекущиеся о внутренних проблемах, чем о создании империи, по поводу которой еще не приняли определенного решения, правящие где-то далеко и не имеющие ни малейшего представления о настоящих проблемах новых земель.

Результат у этой логики был лишь один — полный хаос.

Хаос поселился в этом городе с самого рождения и теперь рос вместе с ним, создавая какую-то невообразимо абсурдную смесь гордой и надменной столицы, суровой крепости, разношерстного порта и цыганского табора. Здесь индейцы прохлаждались в тени дворца, каменные особняки перемежались бревенчатыми хижинами, крытыми соломой, в которых эстремадурцы, андалузцы и жители Майорки пытались приноровиться спать в гамаках, сплетенных из пальмовых веревок.

Завезенные европейцами свиньи, собаки и крысы соперничали за кухонные отбросы с местными черными грифами-самуро, а в жаркий полдень зловоние нечистот смешивалось с ароматами девственного леса и сладким духом патоки, тянувшимся от первых на острове сахарных заводов.

Сахарный тростник, ввозимый в Андалусию с Востока арабами, охотно прижился и пышно разросся на этой жаркой плодородной земле, и кое-кто уже начал понимать, что вовсе не золото здешних рудников, не жемчуг здешних морей и не пряности, добываемые в здешних лесах, а именно сахарный тростник может принести поистине баснословное богатство.

Но для того, чтобы сахарное производство могло процветать и приносить доход, требовались площади, которые приходилось отвоевывать у индейцев, а также сами индейцы, чтобы обрабатывать плантации тростника, проливая на них пот и кровь. При этом обеспечить тем и другим мог лишь один человек: губернатор дон Франсиско де Бобадилья. Только он мог распоряжаться землями и судьбой индейцев, и в последние недели своей умирающей власти он щедро раздавал людей и земли всем, кто мог заплатить золотом и жемчугом.

К весне 1502 года уровень административной коррупции в колонии достиг невообразимых высот, поскольку каждый чиновник, занимавший сколько-нибудь влиятельную должность, в полной мере осознавал, что власть губернатора доживает последние дни и часы, а потому все заботились лишь о том, как бы нахапать побольше и половчее спрятать концы в воду — если, конечно, это позволяют полномочия.

Нашлись даже такие, что отправляли на восточную оконечность острова всадников с приказом во весь опор мчаться назад, едва завидят на горизонте паруса приближающейся армады, чтобы дать хозяину время насладиться последними днями власти и привести в относительный порядок дела, уничтожив компрометирующие документы.

Новый губернатор, брат Николас де Овандо, кавалер ордена Алькантары, за долгие годы службы Короне по праву завоевал славу достойного человека, и даже приснопамятный падре Лас-Касас, автор печально известных записок, которые положили начало «черной легенде об Испании» [3], писал о нем как о «разумном кабальеро, достойно правившим своим народом, за исключением индейцев, поскольку именно его правление нанесло им самый невосполнимый ущерб, как будет изложено ниже».

Брат Николас был человеком среднего роста, с густой рыжей бородой; он по праву пользовался большим уважением, будучи на словах и на деле честнейшим человеком и заклятым врагом алчности, при этом обладал удивительной скромностью — а скромность, как известно, зеркало всех добродетелей. Скромность его проявлялась во всем: в одежде, в пище, домашнем укладе и собственно в поведении: даже став губернатором, он никому не позволял именовать себя «ваше превосходительство».

Нетрудно представить, что не могло быть более ужасного и ненавистного правителя для всех тех, кто уже начал считать колонию своим частным владением, и не одна пара глаз опасливо косилась в сторону башен устрашающей крепости, подозревая, что недалек тот день, когда и сами они будут раскачиваться на виселицах или навсегда сгинут во мраке сырых подземелий.

Столица наполнилась бегающими писцами, чиновниками и авантюристами, спешащими завершить сделки и скрепить подписями документы, чтобы их не смогла оспаривать новая администрация, поэтому многие действительно важные вопросы оставались без внимания. неудивительно, что в таких обстоятельствах люди вроде Васко Нуньеса де Бальбоа, Хуана де ла Косы и других спутников Родриго де Бастидаса в том злополучном плавании, бродили по городу в надежде на то, что настанет день, и новый, более честный губернатор, вернет по праву принадлежащее им имущество.

— Только с содержимым этих трех сундуков мы могли бы избавиться от нищеты и жить безбедно до следующего плавания, — заметил Бальбоа, когда разговор вновь коснулся этой темы. — Но я сильно подозреваю, что Бобадилья никогда нам их не вернет, — он глубоко вздохнул. — Я, конечно, понимаю, что рудники — плохое решение, но что еще мне остается, если я хочу каждый день обедать?

— Возможно, мы сумеем как-нибудь помочь друг другу, — решился предложить Сьенфуэгос.

— И каким же образом? — поинтересовался Бальбоа, с еще большим аппетитом прикусывая бороду. — У вас есть для меня какая-нибудь работа?