X

— Держите-ка, мсье Реве! Я решила, что вам это будет интересно.

Нет, мне это было неинтересно. Мадам Акельян и в самом деле из кожи лезла вон, стараясь предупредить те желания, которых у меня вовсе и не было. Я отвел руку, протягивавшую мне газету, но как тут было устоять, когда мадам Акельян подсовывала мне снимок: Серж Нольта в профиль под крупным заголовком «Эстет насилия»? Я машинально взял газету и сразу обратил внимание, до чего лжив этот портрет, а может быть, в этом был повинен заголовок. Да еще два-три слова, набранные курсивом, нелепость которых бросилась мне в глаза. Чувствуя, что мадам Акельян наблюдает за мной и ждет ответа, я тряхнул головой, желая показать, как мало значения я придаю этому листку, и ушел к себе в спальню, унося, словно по рассеянности, газету. Статья, подписанная Клебером Полем, занимала четыре колонки по шестьдесят строк в каждой и имела подзаголовок: «От авангардистских фильмов к суду присяжных на набережной Сены» и еще два дополнительных подзаголовка, набранных жирным шрифтом: «Безотцовщина» над первой колонкой и «Между Андре Жидом и Стэнли Кубриком» — над третьей. При имени Стэнли Кубрика что-то словно бы щелкнуло в моей памяти, и я сразу вспомнил статью, озаглавленную «Банда Нольта», которую прочел еще в июне 1973 года, ее автор как раз упоминал имя этого режиссера. В ту пору Клебер Поль подписывался К.П., и его заметка, где он давал волю своему воображению, мне не понравилась. Ныне в своей преамбуле он ставил расхожие наболевшие вопросы, и тут уж мелькали такие модные выражения, как «эскалация насилия», «оперативность правосудия» и «назидательность кары». Далее под шапкой «Безотцовщина» он анализировал вчерашнее заседание суда, особо останавливаясь на допросе Сержа Нольта, на котором я не мог присутствовать, так как сидел в комнате для свидетелей. Таким образом, он давал мне некоторую информацию, и я поглощал ее с жадностью, несмотря на все свое отвращение: Серж Нольта рос без отца, его воспитывала мать, которую он не ставил ни в грош, очень рано познал соблазны легкой жизни. Он хотел и умел нравиться, умел обольстить, при случае не брезговал клептоманией, хитрил и изворачивался без зазрения совести, когда ему не хватало карманных денег. Учителя считали его способным, но ленивым. Был допущен к письменному экзамену на бакалавра, но на устный так и не явился. После трех месяцев военной службы освобожден по причине психической непригодности. Работал попеременно электриком, конторским служащим, портье, фигурантом, фотографом, но ни на одном месте не задерживался больше двух недель. Посещал сомнительные заведения на площади Пигаль и на Сен-Жермен-де-Пре, где свел знакомство с гомосексуалистом. Доктор Ноан, психиатр, считал его лицом вполне вменяемым и подлежащим уголовному наказанию, но отмечал «некоторую неустойчивость его психики садистско-мазохистского характера, способную ослабить чувство ответственности за свои действия». Этот Клебер Поль, я полагаю, наслаждался своего рода экзотикой, передавая терминологию специалистов. Он сожалел, что в ходе допроса председателю суда Фольно не удалось до конца раскрыть сложную индивидуальность Нольта; по его мнению, ее можно определить следующим образом: личность слабовольная, одержимая стремлением оказывать влияние на других и наслаждающаяся зрелищем жестокости, вдохновителем коей он являлся; главарь банды — с единственной целью — забыть о собственной своей слабости. Поль не одобрял позиции председателя суда, который видел в Шарле Пореле второго заводилу. Шарль Порель был всего лишь исполнителем, этакой мускулистой марионеткой, которую Нольта дергал за веревочки. Когда судья спросил, что он думает о Пореле, Нольта заявил: «Он не подведет. С меня этого достаточно». Ранее судья намекнул Нольта на весьма прискорбный факт его связи с гомосексуалистами и наркоманами, и тот с серьезным видом ответил:

— Все надо изведать, иначе не завершишь свое воспитание.

— Воспитание, которое довело вас до суда присяжных, Нольта, не забывайте об этом.

На что обвиняемый довольно метко ответил:

— Хочу заметить, господин председатель, что и вас оно привело сюда же.

Затем Клебер Поль излагал события, имевшие место 25 апреля, проводя параллель между неблаговидными действиями Нольта, поведением Лафкадио (персонажа Андре Жида) и немотивированной жестокостью героя фильма «Механический апельсин». И наконец, он прокомментировал мои показания, похвалив их за объективность и вежливо упрекнув в чрезмерной сухости: «…изложение довольно монотонное, тогда как аудитория ожидала рыданий, проклятий. Сдержанность мсье Реве способна разочаровать присяжных и сыграть на руку обвиняемым. Тем не менее этот старик, точно утопающий, цеплявшийся за барьер, преподал нам урок истинного достоинства».

Чтение статьи взволновало меня по многим причинам, в которых мне трудно было разобраться. Прежде всего манера изложения не соответствовала той, в которой принято давать газетную информацию. Чувствовалось, что автору не терпится продемонстрировать свои литературные таланты хроникера. Данный им анализ был скорее хитроумным, нежели глубоким. Я был ему признателен за то, что он назвал Нольта инициатором нападения, но меня озадачивало, что он интересуется только им одним, забывая о судебном процессе ради портрета. Его психологические изыскания оставляли жертвы в тени. Смерть Катрин подавалась лишь как некая деталь декорации и отступала на задний план перед образом убийцы в ранге «звезды» — выражение, порождавшее всевозможные киноведческие комментарии автора. Ссылки на Стэнли Кубрика и Андре Жида, которые в прежние времена понравились бы мне, ныне казались мне отвратительными. Все эти эстетические теории выглядели бесчестными рядом с мученической кончиной моей жены. Но, отбросив все это, следует признать, что замечания Клебера Поля насчет моих показаний были вполне обоснованными. Теперь я был убежден, что выступал в суде недостаточно веско и не сказал того, что должен был сказать. При мысли, что моя сдержанность оказалась выгодна палачам Катрин, у меня разрывалось сердце. В то же время мне было стыдно, что меня пожалел этот журналист, он восхвалял достоинство, с которым я держался, в таких выражениях, в каких посмертно награждают медалью.

Телефонный звонок. Соланж приглашала меня на обед: никого из чужих не будет, просто посидим своей семьей, ощутим плечо друг друга. А затем Робер отвезет нас в суд на машине. Я отказался, сославшись на то, что мадам Акельян уже пригласила меня, умолчав, что я отклонил и ее приглашение. Соланж не стала настаивать.

— Что же поделаешь! — сказала она. — Увидимся в суде.

Увидеться там было менее опасно. Я боялся любых объяснений, особенно когда к ним приступал Робер. Я вовсе не желал знать его точку зрения на процесс, не желал слушать общие рассуждения о моем частном случае. «Твои показания были превосходны, Бернар. Только сдержанность тона несколько чрезмерная. Но свидетельские показания — это же не обвинительная речь». Развязность Сержа Нольта, несомненно, произвела на него впечатление, и я готовился услышать соображения психологического порядка: «Совершенно необходимо понять одну вещь, Бернар…» Я стал остерегаться людей, которые любой ценой хотят понять или принудить тебя понять все так же, как они. Нет, я закушу в одиночестве ломтиком ветчины и куском сыра, откажусь на сей раз от рагу, которое приготовила мадам Акельян. Умеренность в еде неплохо сочеталась с тишиной, а я в ней так нуждался.

Во Дворце Правосудия примерно в половине второго я встретил Ролана Шадра. Его присутствие помогло мне освободиться от Робера и Соланж, которых я встретил перед тем и которые обходились со мной как со слабоумным:

— Не слишком утомился, Бернар? Мы заняли тебе место. Иди сядь!

Ролан спросил, читал ли я газеты, я ответил, что читал, и сразу же, желая прекратить этот разговор, добавил, что чтение их оставило меня равнодушным. Но он не отставал:

— Все же Шарль Дегре несколько преувеличивает в своем отчете. Я решительно предпочитаю статью Клебера Поля. А ты?