Позже он в книге «Друзья мои книги» вспомнит и Тамбов, и его великолепную библиотеку.
Эту свою книгу он прислал мне с теплой надписью, а в письме подчеркивает, что там, в книге, есть и строки о Тамбове.
В переписке с ним я обмолвился, что хотел бы всерьез заняться прозой. Послал ему вместе с книжкой стихов и первые рассказы. И я вспомнил, вернее, он заставил меня вспомнить то, что мне говорила о нем — заботливом и доброжелательном — однокурсница Наташа Лаврентьева. Она была у него в семинаре. После института уехала на работу в Волжский и нелепо погибла. Владимир Германович собрал книжку ее рассказов и написал к ней доброе предисловие.
Не замедлил он отозваться на мое письмо, на мои раздумья.
«Дорогой Михаил Петрович,
в самом деле, почему бы Вам не попробовать силы в прозе, ведь у Вас есть склонность к этому…
Попробуйте для начала написать что-нибудь о тамбовской деревне и пошлите в газету «Сельская жизнь» на имя Никиты Афанасьевича Иванова, сославшись на меня. Это очень благожелательный и отзывчивый человек. Попробуйте!..»
Рекомендацией его я не воспользовался — постеснялся. А ему через какое-то время послал новые рассказы. И вновь убедился, что он и сам такой — благожелательный и отзывчивый.
Я готовил книжку стихов и думал над прозаическими вещами, предполагая сдать вскоре книги в издательство. Но задумкам не суждено было сбыться.
Областные издательства были упразднены, созданы были укрупненные зональные издательства. И на это событие Владимир Германович откликнулся:
«…Очень жалею, что хорошее Тамбовское издательство ликвидировано: по моему глубокому убеждению, культурное значение областных издательств не измерить никакими проторями, если б они даже были.
Крепко жму Вашу руку и надеюсь, что Вы продолжите работу над рассказами, пусть хотя бы в Воронеже выйдет Ваша книга. Будьте здоровы.
7 мая 1964.
Москва».
Это письмо Владимира Германовича скрашивало мою горечь. Издательство было названо хорошим, а я как-никак был все-таки главным редактором его.
Владимир Германович вселял веру молодого человека в себя. Он был скромным и трудолюбивым. Через каждые два года в последнее время он издавал книгу рассказов — «Дорога журавлей», «Сердца своего тень» и другие, часто публиковался в журналах и газетах. Рассказы были неравноценные, но в каждой книге встретишь маленькие шедевры, — сердечные, жизненные, какие-то интимные в самом хорошем смысле слова. Каждая книга его напоминала мне тот, рядом с его дачей, переулок — по беспокойному уюту и щемящей раздумчивости.
Близилось его семидесятипятилетие. В новогоднем поздравлении я напомнил о нем. В ответ получил первое — резкое по сравнению со всеми его письмами:
«Не поздравляйте меня, пожалуйста, ни с какой датой: я дат не признаю: разве что отметить двадцатипятилетие, а все остальное — кошке под хвост. Никто, никогда и нигде не будет меня поздравлять, это мое твердое условие, и зря Вы об этом помните…»
В письме, где я вспомнил о его дате, я послал фотографии русских троек, прекрасно сделанные тамбовским литератором и фотографом П. Ф. Шаповаловым. В связи с этим Владимир Германович закончил письмо так:
«П. Шаповалову мое сердечное спасибо за тройки, скажите, что я принимаю это как указание быть всегда коренником. Так и буду бегать. Ваш Вл. Лидин. 2 янв.»
Всю жизнь он и был коренником.
Владимир Германович Лидин — великий знаток книги. Его библиотека — одна из самых содержательных, самых лучших библиотек в стране.
Он был не всеядный собиратель книг. Он страстно собирал книги, изданные при жизни значительных и интересных писателей России. О многих из них он рассказал в своей книге «Друзья мои книги».
Был эпизод в наших взаимоотношениях, который как нельзя лучше характеризует Лидина-собирателя.
Уже работая в правлении Союза писателей РСФСР, я поехал на отчетно-выборное собрание писателей в Барнаул. Будучи у одного писателя, увидел на его книжных полках, где стояли главным образом современные издания, старую пушкинскую книгу — «История Пугачевского бунта», изданную в 1836 году, то есть при жизни Пушкина. Книга эта была одинока в библиотеке моего знакомого, и я попросил ее для Владимира Германовича, представляя, как он обрадуется подарку с Алтая.
Вернулся в Москву. Предвкушая, как он сейчас оживится, звоню Владимиру Германовичу.
— А книга у вас с портретом Пугачева? — мгновенно спросил он, едва я поведал о причине звонка.
— Нет, без портрета, — говорю.
Он делает маленькую паузу. Я уже представляю его радостное лицо, а он говорит:
— У меня эта книга с портретом Пугачева!.. Так что оставьте ее себе. А за память спасибо!
Открыть что-либо перед ним в книжном мире было непросто.
Один раз я был у него дома, в Москве, на улице Семашко. По выходе второй книжки стихов я надумал вступать в Союз писателей. Попросил у него рекомендацию.
— Знаете, — грустно отозвался он по телефону, — с моими рекомендациями редко принимают… Но я вам, конечно, дам. Приезжайте.
Он встретил меня в прихожей. Сразу пригласил на второй этаж, в кабинет. Стен в нем как таковых не было — были книги. Небольшой рабочий стол. Над ним — портрет Стефана Цвейга, Владимир Германович ведь был с ним хорошо знаком. Да и со многими-многими выдающимися людьми своего времени он был знаком, дружил. И я всегда, здороваясь или прощаясь с ним за руку, с волнением думал, что он как бы передает мне тепло рук Горького, Чехова (ведь он дружил с сестрой Антона Павловича Марией Павловной), Алексея Толстого, дяди Гиляя, Телешова, Серафимовича, Малышкина, Новикова-Прибоя, Ромэна Роллана, Цвейга, Писахова… О них он поведал в своей книге «Люди и встречи».
Увидев, как я осматриваю полки с книгами, он не без удовольствия снимал с полок и показывал драгоценные издания.
— Вот ваш великий однофамилец, — он подал мне «Гайдамаков» Тараса Шевченко. — Вы читали об этом издании в моей книге? А вот его «Кобзарь»… А вот ваши знаменитые земляки — Кольцов и Никитин…
С благоговением держал я в руках прижизненные издания писателей, которые являются гордостью русской литературы, наивно предполагая, что, может быть, эти книги были у них в руках, в их домашнем собрании.
Владимир Германович смотрел на меня, и мне показалось, что он был рад случаю потревожить великие тени. И тут невольно я вспомнил об одной неточности в его книге «Друзья мои книги». Высоко оценивая творчество Андрея Платонова, припоминая признание американца Хемингуэя об учебе своей у этого русского писателя, он ошибся в сообщении о смерти его. Владимир Германович написал, что Платонов «умер как-то незаметно, в разгар войны…».
— Нет, он умер после войны, в 1951 году, — сказал я.
— Господи, да как же я забыл? — сокрушенно воскликнул Владимир Германович. — Ведь его же били за прекрасный рассказ «Возвращение» уже после войны. Правильно! Спасибо. Доживу до переиздания книги, непременно исправлю. Ах, как же это я?..
Провожая меня, Владимир Германович подарил мне том своих повестей и рассказов.
На этот раз рекомендация В. Г. Лидина сыграла свою добрую роль. Полгода спустя я был принят в Союз писателей. А еще через год переехал в Москву. Жил несколько лет в ожидании квартиры в Переделкино, у меня родился сын, и, гуляя с ним, я изредка наведывался к вечеру на дачу к Лидиным. Мне хотелось, честно говоря, заходить почаще, но я каждый день видел Владимира Германовича в верхнем окне дачи склоненным над столом и боялся помешать ему в работе. Ведь он жил, главным образом, только на литературный заработок.
Как-то мы гуляли с ним по саду, и я увидел гортензию.
— Это тот самый… куст Смирдина? — спросил я, вспомнив, что Лидину он был подарен правнучкой знаменитого издателя России в год столетия прадеда; Лидин выступал с докладом на вечере памяти его.