Единственный свет исходит от редких уличных фонарей, которые тусклым пунктиром проходят через Баттерси-парк, сияя словно разорванная цепочка новогодних гирлянд. Я всегда обхожу этот парк стороной – там темней, чем в прочих местах.

Поглубже засунув руки в карманы, я сажусь на верхней ступеньке. Смотрю на реку. Взгляд зафиксировать не на чем, только на далеких мерцающих огоньках, крошечными искрами пляшущих на воде. С этой стороны набережной город так не похож на себя. Здесь много тише.

Мики, скрестив ноги, опускается рядом со мной. Краем глаза я вижу, как он набрасывает капюшон и засовывает кулаки в рукава своей куртки. Остро ощущаю, что мы почти что соприкасаемся. Его голое колено всего в полудюйме от моего, ноги мелко вибрируют, и мне больше всего хочется как-то согреть его.

– Ты так и не стер ничего со своего телефона, – говорит он негромко.

Мои брови сходятся вместе. Я перевожу взгляд с реки на ступеньки.

Да, думаю я, не стер. Не знаю, как это вылетело из головы.

С немного неуверенным выражением на лице он достает телефон из кармана и протягивает его мне.

– Возьмешь его, чтобы сделать это потом? Ты, наверное, хотел бы сохранить что-то оттуда, да?

Я молча отказываюсь. Я догадываюсь, почему он спросил. Там около сотни фото с Дашиэлем на них. Бесчисленные смс. Я сомневаюсь, что когда-нибудь смогу взглянуть на них снова, но удалить их для меня невозможно.

Забавно, но мне почему-то не приходило в голову, что Мики тоже может посмотреть, что у меня в телефоне. Может, я сам так хотел – может, мне было нужно, чтобы кто-то увидел, насколько дорог был мне Дашиэль. А может, я просто не подумал об этом.

– Он красивый, – произносит Мики. Его палец касается экрана, листает.

Я киваю. Да. Был.

Фотографии освещают тьму вокруг нас, но я на них не смотрю. Я заполняю свое сознание другими вещами, позволяю себе увлечься медленными взмахами ресниц Мики, когда он моргает, считаю, сколько раз они касаются его щек, поглаживаю дрожащими пальцами прохладные белые камни ступенек рядом с собой, пытаюсь настроить связь с тысячами людей, которые прошли по тому месту, где я сижу. Которые приходили сюда молиться, медитировать, думать.

Чувствовал ли кто-то из них то, что сейчас чувствую я? Как они это пережили? Как они справились?

Мики поворачивается ко мне.

– Дитер сказал, что он… что его недавно убили.

– Да…

– Мне жаль, – произносит Мики. – Вы с ним были…?

– Он был моим лучшим другом, – отвечаю я хрипло.

– В детстве не представляешь, что когда-нибудь испытаешь такую сильную боль, правда ведь? Если б тебе сказали, ты бы подумал, что вряд ли сможешь ее пережить.

Мики прав. Не представляешь. Я гадаю, не потерял ли и Мики любимого человека, но спросить его не могу.

Я подношу к лицу свой холодный рукав и, притворяясь, что чешу нос, промакиваю глаза. Под веками жжет, но я не начинаю безудержно плакать, и это странно. Обычно разговоры о Дашиэле причиняют куда более сильную боль, но сейчас я просто чувствую тяжелую грусть. Без ощущения, словно мне вырвали сердце, словно невозможно дышать.

– Можешь удалить все, что хочешь. – Они навсегда останутся у меня в голове, эти фотографии, которые утратили связь с реальностью, но для меня остались такими же реальными, как и раньше.

– Не хочу. Они же твои.

Я ничего не это не отвечаю.

– Ты не против, что я смотрю? – спрашивает он мягко.

Как я могу быть против?

– Это просто фотографии, вот и все.

Наш разговор останавливается, но река продолжает нести свои воды вперед. Может, все дело попросту в темноте, но я не чувствую робости, пока сижу рядом с ним, ничего не делаю и молчу. Мне очень комфортно. Мне хорошо просто быть. Проходят минуты. А может, часы. Сложно сказать.

– Кажется, мои суперспособности уже вернулись обратно… – тихо говорит Мики. У него клацают зубы. Он, должно быть, совершенно закоченел. Я точно да. – Пошли погуляем? Расскажешь мне обо всех местах в Лондоне, где ты еще не был.

***

Я много где не был, но в голове пустота, и назвать получается только «Лондонский глаз» и Альберт-холл. Меня всегда восхищали цирки и особенно Альберт-холл. Если гулять в его окрестностях в тихий вечер, то можно услышать, как по улицам плывут звуки музыки, хрупкие и обрывистые, точно вчерашний дождь.

Мики знает все достопримечательности наперечет. Он говорит, что, пока он учился в школе, Лондон завораживал его больше всего. Оправдал ли этот город его ожидания?

***

– Интересно, как оно там, в вышине, – говорит Мики. Мы лежим на холодной траве рядом с Аквариумом и смотрим на «Лондонский глаз». Чем дольше я смотрю на него, тем крепче становится ощущение, что колесо вот-вот упадет и раздавит нас.

Я не вполне уверен, о чем он. О кабинках на колесе обозрения или о космосе.

Выбираю последнее.

– Холодно и темно или прекрасно и бесконечно?

– Я имел в виду «Глаз». – Мне слышно, как его голос меняется – от улыбки.

До колеса обозрения было ближе всего, так что по настоянию Мики мы сюда и пошли. Еще, хоть я и говорил, что не надо, Мики настоял на том, чтобы купить нам по дорогому хот-догу в круглосуточном фургоне со снэками. Я давно не ел ничего настолько вкусного.

– Когда мне было двенадцать, мы поехали в Нью-Йорк, и там вся моя семья пошла на смотровую площадку на Эмпайр-стейт-билдинг. А я отказался. Из страха. Если вспомнить сейчас, то понимаешь, как глупо было бояться, – произносит он.

– Не глупо.

– Да, но теперь я знаю, что есть вещи и пострашней… – Его куртка шуршит – он придвигается ближе. – Я думал, что когда вырасту, то стану смелей, но вышло наоборот… Оказалось, что во взрослом мире страшных вещей еще больше. Когда ты ребенок, твой мир такой маленький.

Да, я помню, что у меня он должен оставаться только таким, думаю я.

– Хочешь секрет? – Мики, верно, предполагает, что да, потому что без паузы продолжает. – Иногда я нарочно пугаю себя, делаю всякие опасные вещи. Говорю себе, что если делать их больше, то станет менее страшно, но пока не выходит. Наверное, мне всегда будет страшно… А чего боишься ты, Данни?

Откровенность его признания настораживает меня. С малознакомыми людьми нельзя быть таким откровенным. Я начинаю беспокоиться за него.

Как и о том, что за опасные вещи он делает. Приподнявшись на локте, я смотрю на него. Он лежит на спине, глаза смотрят в небо.

Вокруг нас ни души. В стальных тросах и балках, которые удерживают на месте колесо обозрения, поет ветер. Красиво и жутко, и я по-прежнему убежден, что оно вот-вот упадет.

– Не знаю… думаю, что всего. – Дурацкий ответ. Хочется ответить Мики иначе, лучше. Игры кончились – ведь он назвал меня Данни.

Я ненадолго задумываюсь.

– Я боюсь, что с людьми, которые дороги мне, случится что-то плохое, а я не смогу им помочь.

Мики все не отводит взгляда от неба. Создается ощущение, будто он не знает, что на это сказать. То, что пугало меня сильнее всего, воплотилось в жизнь. Дашиэль умер. Я снова ложусь.

Он так долго молчит, что я даже вздрагиваю от неожиданности, когда он опять заговаривает.

– Знаешь, что самое смешное?

По тому, как меняется его тон, я каким-то образом догадываюсь, что теперь он глядит на меня. Мою кожу покалывают искорки электричества, сердце начинает стучать еще чуть сильнее.

Краем глаза я вижу, как он с помощью рук строит в воздухе силуэты. Птицы. Большие пальцы сложены вместе, остальные – как крылья.

На сей раз перед тем, как продолжить, он ждет, когда я отзовусь.

– Что?

– Прямо сейчас я вообще ничего не боюсь.

Я хмурюсь в небо, не вполне понимая, что стоит за его словами – и стоит ли что-то вообще.

Под светом далеких звезд я ощущаю себя и значительным, и одновременно бесконечно ничтожным.