В ту пору часто и я к ним забегала. Замуж я вышла и тоже в городе жила.

Поселенец и меня просил:

— Анна Ивановна!.. Ну, скажите хоть вы… не хорошо ведь?.. Баз венца. Мы же ни какие-нибудь!.. Ну, почему не повенчаться?

Я она свое:

— Для меня указчиков нету… был один, да сплыл!.. Я новый не родился.

Пробовала и я уговаривать:

— Не для указу, Варя… а грех большой!.. Против закону живешь…

У ней и на это свой ответ:

— Я кто ваши законы писал?.. У меня свои законы… Сама себе пишу. Сама и перед Богом буду отвечать… Я на ваши законы мне — тьфу!

Нагнется, плюнет и ногой разотрет.

Я махну, бывало, рукой и уйду от греха.

Ребенок у них родился — мальчик. Да не любила она его. Недолго и прожил — ухлопала.

Стряпала как-то, торопилась, а ребенок кричит.

Пробовала рожок совать — не унимается.

Я в печке калачи поспевают. Боялась, как бы не прижечь.

Жевку совала — еще тошнее орет.

Помочь некому — одна в избе.

Зло взяло ее.

Схватила рожок, да как шлепнула по косице…

Закатился, посинел и Богу душу отдал.

Поселенец вернулся, в слезу ударился — укорять было стал.

Прицыкнула на него Варвара и поскорее велела гроб добывать.

Я на другой день схоронила.

Так никто и не узнал — по какой причине ребенок умер.

Через год и поселенца прогнала.

Я годов через пять купила себе избушку под горой и другого мужика взяла. Да немного и с этим прожила — не ладили. Мужик был тоже с характером. Плотничал и малость выпивал. Неуклюжий какой-то был, рыжий и кудластый; лицо красное в веснушках.

Я его только один раз и видала — на улице встретились. Он на работу шел, а Варвара на базар с калачами. Встретились мы с Варварой и остановились, а он в переулок свернул.

— Не твой ли? — спрашиваю.

Смеется:

— Мой…

— Где ты такого выкопала?

— Хочу, — говорит, — с медведем пожить…

— А што у его харя-то красная?

— Выпиват… не проспался!..

Попрощалась я и вслед ей посмеялась:

— Задушит он тебя когда-нибудь… с пьяных-то глаз!

— Не задушит! Обломаю утихомирю — по одной половице будет ходить.

Потом, зимой, слышу: прогнала и этого.

Как-то вечером, после получки, пришел он выпивши. Стал куражиться. Полез бить ее.

Отвозила его Варвара поленом, вытолкала в одной рубахе на мороз и дверь на крючок заперла.

С полчаса постучал, поругался.

Выбросила ему Варваре полушубок, ящик с вещами и опять дверь на крючок.

Ушел и больше не возвращался — знал, что все равно не примет.

Злая она в ту пору была — не дай Бог!

На што прежние полицейские и те боялись.

Бывало, идут по калашному ряду, с бабами зубоскалят, заигрывают. А ее обходят и промеж себя перешептываются:

— Эгу… егуменьшу… не трогай — зарежет!

Родственников не любила. Ни к кому сама не ходила и недолюбливала, когда к ней приходили.

Перестала и я к ней ходить.

На улице встретимся — поговорим и разойдемся.

После, когда ей уж годов сорок пять было, услыхала я, что опять Варвара мужиком обзавелась. Вскипело у меня сердце, решила поговорить.

Встретились на базаре.

— Што, — говорю, — опять обзавелась?

— А тебе што?

— А страм-то, Варя!.. Годы-то твои какие?

Посмотрела на меня и обрезала:

— Дочери-то у тебя подрастают… Вот их и учи!.. А я в подолу матери никого не принесу…

У меня в то время две девочки на возрасте были.

Обиделась я и стала ее избегать.

Так, годов пятнадцать почти и не встречались.

А все-таки… состарилась… и ко мне умирать пришла.

Захворала она.

Продала избенку. Перешла на квартиру. И как смерть почуяла, ко мне пришла.

По во сне дело было. Лед уж тронулся…

Вошла.

В стареньком чёрном пальтишке, на голове черный платок в заплатах, трясется вся, кашляет, в руках узелок с вещами держит и говорит:

— Ну, Анюша… Пришла к тебе… Помирать!

— С чево помирать-та? — спрашиваю.

— Время, — говорит, — пришло…Нагрешила много!.. А одной умереть не хочется… Сердце заболело — кровь свою почуяла! Не помни зла… Закрой глаза…

Спрашиваю ее:

— Разве ты одна жила?

— Одна… будет уж!.. Пять мужиков перевела… Душу в грехе потопила… Будет!.. Пора ответ Богу давать.

Смотрю я на нее: старая, седая стала, вся в морщинах и глаза ввалились. А все еще высокая и прямая — не гнется.

Посидели мы с ней, поговорили…

Про сон рассказала:

— Сон, — говорит, — видела седни… Стряпаюсь, будто, в своей избенке, гляжу: Михайла Пенкин вошел. В зипуне с бубновым тузом, в деревенских броднях и голова наполовину брита… Вошел и сердито так говорит: што же ты не собирашься?.. Замаялся я с твоим ребенком… Кричит шибко!.. Бросила я стряпню. Давай собираться. Тороплюсь… ничего найти не могу… А сама думаю: куды же онменя зовет?.. А он опять: ну, што же ты копаешься. Да так это явственно сказал, што я аж-но проснулась!.. Проснулась и поняла — куды звал… Утром кое как поднялась… К тебе пошла… Долго шла… Задохлась…

Смотрю я на нее и тоже вижу: помрет.

Очень уж худая да черная стала; глаза заиндевели, трясется вся. И кашляет…

А она вдруг замигала глазами, сморщилась. И слезы по лицу покатились.

— Вот, Анюша… почти пятьдесят лет прошло… А сердце всю жизнь болело… Не могла забыть Михайлу!

Я, грешница, не стерпела и укорила ее:

— Зачем же других-то брала?.. Зачем грешила?..

— Ну, — говорит, — не суди! Сама знаю — што делала… Вот, скоро к Богу приду и сама все скажу… Разве я от души это делала… Карахтер такой был!.. Люди ожесточили! А я беса тешила… Михайлу он погубил… И меня всю жись путал… Ну, да теперь уж скоро… Свидимся. Оба будем молить создателя…

Помолчала, слезы вытерла; на кровать посмотрела:

— Вот, лягу у тебя… И помру.

— Ложись, — говорю, — кровать не убудет… Я сердца на тебя не имею…

Чаем хотела напоить ее — отказалась.

Легла на кровать и весь день не поднималась — кашляла.

И ночь всю прокашляла…

А утром, часов в десять — представилась.