— Пора открывать.

Старшина выступил вперед.

— Значит, я открою собрание, раз все за открытие…

Но Капустин перебил его:

— Почему вы?.. Я считаю это собрание первым свободным собранием граждан деревни Белокудриной. Пусть граждане сами свободно и выскажутся, кому вести это собрание… Я считаю…

И не успел Капустин закончить свою речь, как со всех сторон раздались выкрики:

— Вы и открывайте!

— Пусть товарищ Капустин…

— Открывайте!

— Вас просим!

Это кричали фронтовики.

Капустин громко сказал:

— А, может быть, старшина откроет?

— Нет, нет! — закричали фронтовики. — Вас просим!

— Вы открывайте!

Капустин взмахнул рукой:

— Проголосуем, товарищи! Голосами решим! Я прошу поднять руку тех, кто желает, чтобы собрание открыл старшина…

Неуверенно и недружно вверх поднялось десятка два рук мужиков и стариков, а бабы даже не пошевелили руками.

Капустин шутливо сказал:

— Ну, ну, подружнее голосуйте! Ведь за старого знакомого голосуете! Женщины! А вы чего? Голосуйте!

— Я протестую! — крикнул Немешаев. — Так нельзя!.. Это нарушение демократии!

Капустин повернулся к нему:

— А вот теперь вы спросите граждан: кто из них желает, чтобы я открыл собрание? Считаю, что это будет вполне демократично.

Немешаев пофыркал носом, провел рукой по бороде и, обращаясь к собранию, громко произнес:

— Теперь я прошу поднять руку тех граждан, которые желают, чтобы собрание открыл товарищ Капустин! Прошу…

Над головами мужчин и женщин сразу взметнулось множество рук.

— Большинство, — хмуро проговорил Немешаев и повернулся к Капустину: — Открывайте собрание…

Капустин улыбнулся и, подкрутив седой ус, обратился к собранию:

— Спасибо, товарищи, за честь, которую вы оказали мне…

Глава 25

Два дня шумели и упирались белокудринцы — не хотели выбирать сельский комитет. Только после того, как старшина заверил мужиков, что в этом году не будет сбора податей, только после этого выбрали в комитет старосту Валежникова, дегтярника Панфила Комарова, мельника Авдея, богатея Гукова и старика Павла Рябцова.

Городские гости вместе со старшиной уехали дальше — в переселенческие поселки. А белокудринцы разъехались по лугам — покос доканчивать. Но не успели сено в стога сметать, как стала поспевать рожь — страда началась. После того надо было пары перепахивать — землю под озими готовить. А там и молотьба подоспела. Некогда было про революцию да про свободу думать. Только к покрову и вспомнили.

В этом году ровно неделю праздновали покров. Неделю ходили пьяными ватагами мужики по деревне с красным флагом. Пели песни, кричали «ура». Парни тоже пили ханжу самогонную и раза два драки из-за девок устраивали. Только Ширяевы не очень приметно праздновали покров. Дед Степан под старость стал воздерживаться от хмельного. Демьян с женой Марьей совсем не пили, а у Павлушки этой осенью неприятность приключилась: дочка Афоня-пастуха, Параська, забеременела.

В эту осень Параська на посиделки не ходила — дома пряталась от людей.

Около Павлушки, на радость матери, увивалась Маринка Валежникова. А у Маринки старалась отбить Павлушку Дарья Ермилова.

Вечерами темными Параська ловила Павлушку на гумнах и на водопое. Плакала, приставала к нему:

— Что я буду теперь делать, Павлуша?.. Ну, скажи хоть словечко!

Павлушка отводил глаза от ее взбухшего живота и растерянно бормотал:

— Что плакать раньше время-то… Подумать надо… Слезами не поможешь…

В голосе Параськи звучало безысходное отчаяние:

— Куда я с брюхом-то?.. Куда?.. Павлуша?..

Павлушкино сердце сжималось от жалости к Параське.

Но не знал он, что делать. Смущенно бормотал:

— Погоди… Ужо поговорю я… с мамкой… али с бабушкой.

Но нельзя было Павлушке и заикаться перед матерью о женитьбе на Параське. Бабка Настасья говорила уже об этом.

Взбешенная Марья три дня бранилась и злобно выкрикивала:

— Своими руками разорву стервеца! Не допущу до женитьбы на сучке брюхатой!.. Варнак!.. Мошенник!.. Осрамил нас на всю деревню… С кем связался? С потаскухой оборванной… Господи! До чего дожили!.. Какую стыдобу наложил на всю семью…

Павлушка прятался от матери. Днем на дворе и на гумнах терся — около отца и деда Степана. Отец всегда был молчалив. А дед Степан делал вид, что ничего не знает про дурную славу Павлушки. Бабкиного ворчанья Павлушка не боялся. Старался мать задобрить: таскал в избу дрова и воду, поил скотину, первым поднимался чуть свет на молотьбу. А вечером убегал на посиделки. Около парней да около девок хотел заглушить стыд в душе и вину свою перед Параськой. Но не знал — что делать и как дальше ему жить. Чувствовал, что надо бы ему все-таки к матери обратиться, но боялся, и разговор с матерью все откладывался.

Параськино житье было хуже.

Лишь только стали на деревне примечать, что Параська забеременела, парни высмолили у Афони ворота и ставни.

В этот день Афоня с горя напился пьяным, поздно вечером пришел домой, сел за стол и до полночи плакал.

А Олена в этот день избила Параську до синяков.

Ребятишки деревенские при встречах с Параськой озорно кричали:

— Чо, Парася, пухнешь?!

Глотая слезы, Параська пряталась от людей.

Несмотря на тягость Параськину, Олена ярилась над нею чуть не каждый день. Била кулаками и злобно приговаривала:

— Вот тебе… вот… вот… потаскуха ты подлая!.. Лихоманка!.. Стерве!.. Вот тебе, вот!..

Уберегаясь от ударов, Параська загораживала руками лицо и живот. Пылала малиновыми щеками. Глотала подступавшие к горлу слезы. Но молчала. Знала, что надо молчать. Надо все перенести.

Часто Афоня, не вытерпев, кидался с кулаками на жену:

— Ты что, сдурела, мать честна!.. Перестань, подлюга! Самое убью… Перестань!..

Толчками отбивал Олену от Параськи.

Олена бросалась в куть и громко выла.

Параська молчала.

По-прежнему ловила она Павлушку на гумнах и за углами. Изливала перед ним свое горе, допрашивала:

— Павлуша?.. Куда мне деться?.. Что делать?..

И по-прежнему Павлушка растерянно бормотал в ответ:

— А я почем знаю… Кабы волен я был…

— Скоро родить мне, Павлуша.

— Ну… и… роди…

— А кто кормить будет… ребенка-то?

Павлушка молчал.

Параська ныла:

— В синяках я вся, Павлуша… Ужо… рожу… тогда совсем убьет меня мамка…

— А ты не давайся, — тихо говорил Павлушка, желая хоть чем-нибудь утешить Параську. — Что она… мать-то твоя… сдурела?..

Параська сдерживала подступающие к горлу слезы и тихо роняла слова:

— Что я с ней… сделаю… Кабы не тятька… убила бы она меня… давно…

Охваченный отчаянием, однажды Павлушка жестко бросил в лицо Параське:

— Будет ныть-то… надоело!.. Раньше надо было думать… — Круто повернулся и, хрустя валенками по снегу, быстро ушел от Параськи.

Оцепенела Параська от ножовых Павлушкиных слов. На короткий миг растерялась. В голове ее мелькнуло: «Побегу к речке и брошусь в прорубь, под лед…» Но неожиданно почувствовала она толчок в животе, под сердцем и очнулась. «Нет, — подумала о ребенке, — для него я все переживу». Чувствовала, что одной придется переживать свое горе, что надо железными клещами зажать сердце в груди. Но, порой, не хватало сил. Тянулась к людям. Искала поддержки. Как-то днем встретилась на задворках с бабкой Настасьей. Ей пожаловалась:

— Тяжелая я, бабушка… на сносях.

— Вижу, касатка, — участливо ответила ей бабка Настасья. — Вижу…

Сквозь слезы Параська сказала:

— От вашего Павлуши… бабушка… Его… ребенок…

Бабка Настасья погладила ее по голове и, чувствуя, как сжимается ее старое сердце от горя и от обиды за Параську, ласково заговорила с ней:

— Чую, касатка… чую!.. Выкармливала я его… варнака… не меньше матери родной… Уму-разуму учила… Да, видно, все они — мужики — одинаковые… Все варнаки, все змеи подколодные!.. Ох-ох-ох… горюшко бабье…