Людской поток уже несколько раз подхватывал и доносил Петровну почти до самых дверей храма, и всякий раз толпа, отхлынув назад, сбрасывала ее вниз со ступенек паперти. Но она снова и снова рвалась к дверям храма. Хотела своими глазами взглянуть на того, кто удостоился благодати святого угодника. Казалось ей, что после того, как вместе со всем народом увидит она дело божьих рук, спадет какая-то тяжелая ноша с плеч молящихся и с ее плеч. Казалось, что вот сейчас совершится еще одно чудо — для всех страждущих и обремененных: под звон церковных колоколов раздастся с неба голос самого бога, и услышат люди слова его великого прощения всему миру. И тогда падут все бремена людские, воссияет свет радости великой, и начнется на земле новая легкокрылая жизнь. Потому-то и рвалась так страстно Петровна в храм.

Навстречу ей неслось стройное и торжественное пение:

«Свя-а-аты-ый бо-о-же-е… свя-а-ты-ый кре-еп-ки-ий…»

Медленно двигаясь по храму, хор монашеских голосов приближался к выходу. Впереди хора шло несколько человек попов, одетых в светлые ризы, за которыми монахи вели под руки исцеленного. У всех монахов и у попов в руках были зажженные восковые свечи.

Освещенный лучами желтых огоньков, Степан казался еще более бледным. Курчавая и светлая бородка его вздрагивала. Особенно заметно вздрагивали тонкие ноздри его продолговатого носа с горбинкой. Голубые глаза его были навыкате. Высоко над своей головой он держал деревянный костыль-култышку с болтающимися ремнями.

Лишь только вышла процессия из церкви, в толпе со всех сторон послышались возгласы:

— Ведут! Ведут!

— Который?

— Вон, под руки-то…

— Исцеленного ведут!..

— Тише!..

Петровна метнулась вперед, впилась безумными глазами в исцеленного и на момент подумала, что видит сон. Разглядев как следует лицо мужа, она вдруг судорожно вздрогнула и в обмороке повалилась на руки мужиков и баб, окружавших ее и вместе с нею рвавшихся к паперти.

В толпе закричали:

— Женщина померла!.. Женщина!..

— Посторонитесь!.. Православные!.. Женщина померла!..

Но хор монахов и попов заглушал голоса:

«Свя-а-тый бес-смерт-ный, по-ми-луй на-а-ас».

Над толпой в густых сумерках все еще переливчато вызванивали монастырские колокола:

«Три-лим-бом… три-лим-бом… три-ли-ли-лим-бом…»

Земля куталась в черный покров безлунной ночи, и волчьими глазами светились кое-где в монастырском дворе желтые керосиновые фонари.

Глава 15

Почти до полуночи просидел Степан в келье Игната — под замком.

Около полуночи в келью вошли Игнат и Яков.

Игнат сухо сказал Степану:

— Поднимайся. Пошли.

— Куда? — спросил Степан.

— На твою квартиру… Да поживее ворочайся! Не мешкай!

Степан не перечил. Чувствовал, что неладное что-то затевают над ним монахи. Насторожился.

Все трое они проворно вышли из покоев настоятеля. Быстро миновали двор и монастырские ворота и направились к селу.

По дороге Степан попробовал было заговорить со своим дружком:

— Пошто, брат Игнат, провожаете меня? Я и сам знаю дорогу к своей квартире.

— Молчи! — угрюмо буркнул Игнат. — Разговаривать нам не велено…

Монахи расплатились за Степана с хозяевами за постой и велели Петровне идти вместе со Степаном к монастырю.

Петровна чувствовала себя разбитой, опустошенной.

После того как отлили ее водой в монастырском дворе и привели на квартиру, она залезла на сеновал и лежала там без движений, без дум.

Сейчас она даже не спросила, зачем поведут ночью ее в монастырь.

Пока Степан поднимал и одевал Демушку, Петровна собрала и уложила в котомки весь свой дорожный скарб и, как во сне, не попрощавшись с хозяевами, пошла за ворота.

По дороге Степан пробовал с ней заговаривать, но она молчала. Плохо соображала, что происходит вокруг нее.

У монастырских ворот поджидал их глухой возок, запряженный тройкой гнедых лошадей. На козлах сидел кучер-монах.

Игнат и молодой послушник пожали Степану руку, причем Игнат сунул ему пять пятирублевых бумажек и насмешливо сказал:

— Это тебе от отца Мефодия, от казначея, на дорогу. Видишь, какой у нас отец Мефодий — заботливый!

— Спасибо, — сказал Степан, посмеиваясь. — У вас ведь денежки-то — что голуби: где обживутся, тут и поведутся, с нас же грешных дерутся.

Стоявший тут же четвертый монах — полный и темнобородый — сурово покосился на Степана и угрюмо заворчал:

— Ну, ну-у!.. Помалкивай!.. А то эти денежки туда же и вернутся, откуда мы их принесли тебе, а ты голышом обратно пойдешь.

Степан осмотрелся кругом и, видя, что уже начинает алеть утренняя заря и что в случае чего можно шум поднять, озорно сказал толстобрюхому бородачу:

— А ты не стращай, отец… Поди сам знаешь: у всякого Федорки свои поговорки… Голый-то человек все равно что святой — нужды не боится.

— Садись, — все тем же суровым голосом сказал бородач. — Побыстрее усаживай жену и мальчишку…

Степан усадил в возок жену и ребенка, после того и сам туда же вскочил, крикнул Игнату и его молодому собрату:

— Счастливо оставаться!.. Дай вам господь бог попировать… А нам бы крохи подбирать — и то ладно!..

Бородатый монах вскочил на козлы, сел на облучок рядом с кучером и тихо сказал ему:

— Ну, с богом… трогай…

Застоявшиеся кони потоптались на месте, пофыркали и дружно рванулись вперед. Глухой возок покатился по мягкой и пыльной дороге.

Дорогой Степан попытался разузнать, куда их везут, спросил толстого бородача:

— Далеко повезешь нас, отец?

Монах молчал.

— Аль и тебе не велено разговаривать с нами?

Монах даже не обернулся. Степан тихо сказал жене:

— Слышь, Настенька, обратно везут нас… чуешь?

Петровна тоже молчала.

Степан пристально взглянул в ее лицо и увидел, что жена сидит с открытыми остановившимися глазами. Значит, не спит. Еще раз негромко спросил ее:

— Чего молчишь-то, Настенька?

Петровна тяжело вздохнула:

— Не могу, Степа… Тошно…

Понял Степан, что не до разговора Петровне. Осторожно подвинул к стенке возка спящего Демушку, уселся на сено поудобнее и больше не говорил ни слова.

Так всю дорогу и ехали молча. Степан бодрствовал. Иногда он выглядывал из возка, смотрел в черные провалы тайги, навалившейся на тракт, переводил взгляд на широкие и могутные спины монаха и кучера и с тревогой думал: «Завезут, язви их, куда-либо в овраг таежный… ухлопают… Этим варнакам убить человека — раз плюнуть…»

Ощупывал рукоятку ножа, торчавшую из голенища сапога, и успокаивал сам себя: «Ладно… в случае чего посмотрим еще: кто кого…».

На рассвете проскакали мимо какого-то займища, приткнувшегося к глубокой и широкой пади.

И по бокам пади и в раскинувшейся меж гор широкой лощине в нескольких местах люди пахали землю.

Всматриваясь в серый предутренний сумрак, Степан с трудом разглядел пахарей, работающих вдалеке от дороги, — это были монахи в своих черных подрясниках с подобранными и подоткнутыми за пояс полами; некоторые — даже в своих островерхих скуфейках.

Около займища тоже бродили монахи.

Степан высунул из возка голову, взглянул на алеющий восток, перевел взгляд обратно к пахарям и подумал:

«Значит, это и есть монастырская каторга…»

Наконец миновали падь. Спустились с гор. Опять потянулась густая и мрачная тайга. Долго тянулась…

А небо все больше и больше светлело.

С рассветом тревога у Степана прошла.

А Петровна сидела в каком-то забытьи; сама не могла понять — спит она или бодрствует.

Из-за далеких гор, покрытых темно-синим ковром лесов, брызнули первые лучи солнца и через широкую реку, изрезанную курчаво-зелеными островами, потянулись к тракту. А когда солнце поднялось высоко над тайгой и стало заглядывать в возок, впереди вдруг послышался рев деревенского стада.

Монах толкнул кучера в бок.

— Стой!

Взмыленные кони остановились.

Спрыгивая с козел, монах крикнул Степану: