Грин с Армой подошли к натянутому тенту.

— Ну разве не чудесно? — сказала Арма. — Вот эти краешки мы можем отвязывать и опускать, если пойдет дождь или если мы захотим уединиться, — а я думаю, что мы захотим — ты иногда бываешь такой забавный.

— Это восхитительно! — поспешно заверил ее Грин. — Я смотрю, у тебя тут даже несколько перин. И небольшая плита, чтоб готовить.

Грин огляделся.

— А где же баки с рыбой? Я думал, Миран прикрепил их к палубе.

— Нет, он сказал, что баки слишком ценны, и их надо убрать с тех мест, которые простреливаются — на случай, если мы столкнемся с пиратами. Поэтому он приказал проделать в палубе такой широкий люк, чтобы баки можно было опустить в трюм. Потом люк снова заделали. Если бы не баки, большая часть этих людей устроилась бы в трюме. Но теперь там нет места.

Грин решил осмотреться. Он всегда предпочитал заранее ознакомиться с окружающей обстановкой, чтобы знать, как действовать в каком-нибудь непредвиденном случае.

Судно насчитывало в длину около двухсот футов, а в ширину — тридцать четыре фута. Корпус был сделан в форме лодки, и его узкий киль опирался на четырнадцать осей. На концах этих осей вращались двадцать восемь огромных колес, цельных, без спиц, с резиновыми ободами. Толстые веревки, свитые из прочного резиноподобного вещества, тянулись от концов осей к верхней части корпуса. Они должны были поддерживать устойчивость корпуса и предохранять его от опрокидывания, когда корабль качало при слишком сильном боковом ветре, а также обеспечить некоторую упругость, когда корабль выполнял поворот. Находиться на нем в этот момент было почти то же самое, что находиться на борту морского судна. Когда передняя пара колес — рулевая — поворачивала и продольная ось корабля медленно изменяла направление, судно, влекомое порывами ветра, кренилось. Не слишком сильно, правда — менее сильно, чем накренился бы в подобных обстоятельствах морской корабль, — но достаточно, чтобы кто-нибудь из экипажа полетел кубарем. Канаты, расположенные по наветренному борту, выравнивали наклон, останавливали движение киля вбок и плавно возвращали его в прежнее положение. Потом то же самое движение повторялось — только еще более замедленное и непродолжительное. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить новичка позеленеть. В начале путешествия или во время сильной бури всегда находилось достаточно народу, страдающего от степной болезни. Так же, как и при водном аналоге этого недуга, жертве оставалось лишь перевеситься через перила и мечтать о кончине.

«Птица удачи» отличалась от других кораблей более изогнутым носом и высокой носовой частью судна. В носовой части был установлен уже упоминавшийся штурвал. При нем всегда находилось двое рулевых, носивших шестиугольные очки и закрытые кожаные шлемы с высокими гребнями из крученой проволоки. За спинами у рулевых стояли капитан и первый помощник, распределявшие свое внимание между этими самыми рулевыми и матросами, находящимися на палубе и на мачтах. Посередине палуба понижалась, а корма хоть и повышалась, но все же была пониже носовой части.

Четыре мачты были высокими, хотя и не настолько, какими они могли бы быть на морском судне такого же размера. Высокие мачты создавали для корабля риск опрокинуться при резком порыве ветра, несмотря на весь вес осей и колес. Потому нок-реи, значительно выдававшиеся за борта, были соответственно длиннее, чем у морских судов. «Птица», идущая под всеми парусами, выглядела в глазах моряка приземистой и неуклюжей. Более того, перпендикулярно верхней части корпуса и килю тоже были закреплены реи и между ними были натянуты дополнительные паруса. Зрелище парусов, пристроенных между колесами, могло бы заставить любого старого моряка крепко напиться.

На трех мачтах стояли прямоугольные паруса. Кормовая мачта несла еще дополнительную оснастку, помогавшую управлять кораблем. Бушприта не было.

В целом это судно выглядело довольно странно. Но для привычного взгляда оно было таким же прекрасным, как и морской парусник.

Кроме того, оно было грозным. Пять больших пушек стояли на средней части палубы «Птицы», шесть — на второй палубе, легкая вращающаяся пушка — на носу и еще две вращающиеся пушки — на корме.

С шлюпбалок свисали два длинных спасательных плота и гичка, оснащенные колесами и складными мачтами. Если «Птица» потерпит крушение и ее придется покинуть, команда сможет спастись на этих маленьких судах.

Впрочем, у Грина было мало времени на осмотр судна. Он заметил, что за ним пристально следит какой-то высокий, тощий матрос. Матрос был смуглым от загара, но голубые глаза выдавали в нем уроженца тропатских холмов. Он двигался грациозно, словно кот, и носил длинный тонкий кинжал, острый, словно коготь. «Странный тип», — подумал Грин.

Тем временем странный тип, видя, что Грин его не замечает, прошелся прямо перед землянином так, чтобы на него уже нельзя было не обратить внимания. Общее жужжание вокруг стихло, и все повернули головы, чтобы ничего не упустить.

— Дружище, — довольно приветливо сказал Грин, — не мог бы ты стоять где-нибудь на одном месте? Ты загораживаешь мне обзор.

Матрос сплюнул грикстр Грину под ноги:

— Среди моих друзей не водится рабов. Да, я загораживаю тебе обзор, и я не намерен отсюда уходить.

— Очевидно, тебя не устраивает мое присутствие здесь, — произнес Грин. — А в чем, собственно, дело? Тебе не нравится мое лицо?

— Да, не нравится. И мне не нравится видеть среди экипажа вонючего раба.

— Если уж говорить о вони, — сказал Грин, — не мог бы ты встать с подветренной стороны? Я здорово устал, и у меня слабый желудок.

— Заткнись, ты, сын иззот! — взревел побагровевший матрос. — Научись уважать тех, кто лучше тебя, или я врежу тебе как следует и выброшу тебя за борт!

— Двое людей могут убить друг друга, а могут и договориться, — намеренно громко сказал Грин, надеясь, что Миран услышит его слова и вспомнит, что обещал ему защиту. Но капитан лишь пожал плечами. Он сделал все, что мог. А с этим Грину предстоит справляться самому.

— Да, я раб, это правда, — произнес Грин. — Но я не родился рабом. Прежде чем меня обратили в рабство, я был свободным человеком — более свободным, чем любой из вас. Я пришел сюда из страны, где нет господ, потому что каждый человек — сам себе господин. Впрочем, сейчас я уже не там, но и не в Квотце. Дело в том, что я заслужил свободу, сражаясь, как воин, а не как раб, чтобы пробраться на борт «Птицы». Я хочу стать членом экипажа и членом клана Эффеникан.

— На самом деле? А что ты можешь предложить клану, чтобы мы сочли тебя достойным смешать с тобой нашу кровь?

А действительно — что? Грин задумался. Его бросило в жар, хотя утренний ветер был довольно холодным.

В это мгновение Грин увидел, как Миран что-то сказал матросу. Тот исчез в трюме и вынырнул, неся маленькую арфу. Вот теперь Грин вспомнил, как однажды капитан сказал, что хороший арфист и певец будет гораздо охотнее принят в клан, чем кто-либо другой — надо же людям как-то развлекаться во время долгого путешествия.

Но, к несчастью, Грин не знал ни единой ноты.

Тем не менее он взял у матроса арфу и с полной серьезностью подергал струны. Землянин прислушался, нахмурился, подтянул колки, снова провел рукой по струнам и вернул арфу обратно.

— Простите, но это скверный инструмент, — надменно произнес Грин. — У вас нет чего-нибудь получше? Я не намерен унижать мое искусство игрой на такой дешевке.

— О боги! — возмущенно завопил стоящий рядом человек. — Это ты такое говоришь о моей арфе, о любимой арфе барда Гразута?! Раб! Глухой сын безголосой матери! Ты мне ответишь за это оскорбление!

— Нет, — сказал матрос, — это мое дело. Я, Эзкр, сам докажу, что этот увалень недостоин того, чтобы мы приняли его в свой клан и назвали братом.

— Только через мой труп, брат!

— Если тебе так угодно, брат!

Они успели осыпать друг друга еще множеством гневных слов, пока с капитанского мостика не спустился Миран.