— А вы далеко?

— В Ленинград, — ответил Николай и, уходя, пообещал, что на следующей большой станции подойдет к его окну.

Но вот, наконец, паровоз своим зычным гудком известил отход. Николай обнял мать. По-русски, три раза поцеловав ее, он крепко пожал руки провожавшим друзьям и вошел в тамбур.

…Понемногу волнение проводов улеглось. Николай вспомнил о просьбе Толика, которую он забыл выполнить. Достав письмо из кармана, Николай расправил его на ладони. Оно было адресовано Кате. Некоторые буквы были неразборчивы и расплылись. «Наверное от пота. Носил в грудном кармане…» — Николай решил запечатать письмо в новый конверт и написать адрес чернилами.

Доставая из чемодана конверт, он вспомнил Катюшу. Курносая, с косичками, которые она аккуратно укладывает веночком на голове, с ямочками на румяных щеках, она могла показаться на первый взгляд легкомысленной. Особенно, когда улыбается. Но если внимательно всмотреться в ее глаза, печальные и умные, то видна в них большая душа. Такая может любить и быть преданной.

«Все-таки интересно, что же он ей пишет?» — Николай хотел было раскрыть письмо, но сразу устыдил себя за любопытство.

Запечатал измятый треугольник в конверт и аккуратно, почти чертежным шрифтом, вывел адрес Катюши.

За окном развертывался подмосковный пейзаж: поля, перелески и снова поля… Зелеными островками изредка выплывали деревни. Стояла пора уборки.

«Нет, тут не просто любопытство, — решил Николай. — Тут другое. И в этом положении человеку можно помочь! Ведь в сущности он может быть хорошим парнем». Николай разорвал конверт и развернул письмо.

Все тем же химическим карандашом было написано:

«Здравствуй, дорогая Катя!

Что случилось, того уже не поправишь. Знаю, что больше мы никогда не встретимся. На прощание хочу сказать тебе, что люблю тебя. Больше уже так никогда не полюблю. В тюрьме пришлось о многом передумать. Ненавижу себя за свое прошлое и презираю то, чем гордился раньше. Знаю, что на это письмо никогда не получу ответа, но я хочу, чтоб ты поверила, что я еще не совсем пропащий человек. Жизнь свою хочу начать сначала. Мне дали десять лет. Сейчас мне двадцать два. Если работать с зачетом, то этот срок можно отработать за 5–6 лет. А ты меня знаешь. Пусть лопнут мои жилы, если не буду за одну смену давать по две-три нормы. Вернусь к тридцати годам и буду учиться. Работать и учиться.

Прощай, Катюша.

Не вспоминай меня. Так будет лучше. Если можешь, прости за все. Анатолий».

В этом коротком письме было еще что-то такое, что не написано в словах, но проступало между строчек. Преступник, проклинающий свое прошлое. Исповедь человека, который вдруг понял смысл и красоту жизни, а поняв, потянулся всем сердцем, всем своим существом к добру, к правде, к свету. Николай был уверен, что в письме — правда. Правда, купленная ценой первой, большой любви в ее самом чистом и нежном цвету.

На первой же станции, в Клину, Николай опустил письмо Толика в почтовый ящик. Вместе с треугольником в конверт он вложил еще маленькую записочку, в которой написал:

«Катюша! Если вы вздумаете ответить на это письмо, то ответ должен быть только хорошим. Во имя всего доброго — плохих писем не посылайте. С этой просьбой к вам обращается неизвестный вам пассажир, который едет в одном поезде с Максаковым. Только вагоны у нас разные. Письмо это он просил опустить в почтовый ящик. Простите за любопытство, но я его прочитал и вложил в новый конверт».

Вернувшись в купе, Захаров, от нечего делать, взял со стола книгу соседа, который, по-детски полуоткрыв рот, сладко всхрапывал.

Роман принадлежал известному в стране писателю Стогову и имел довольно странное и интригующее название «Зори бывают разные». Перед титульным листом был помещен портрет автора. Всматриваясь в крупные черты доброго лица Стогова, Захаров подумал: «Какие все-таки в твоих романах счастливые концы. Всегда у тебя обязательно кончается свадьбой и здоровыми детишками. А ведь в жизни часто бывает совсем по-другому. Бывает и так: умом летишь, а сердцем падаешь. А впрочем, может быть ты и прав. Мой роман и роман Толика еще впереди!..»

И тут Захаров вспомнил старую пословицу, которую он однажды слышал от матери: когда ты потерял деньги — ты не потерял ничего, когда ты потерял друзей — ты потерял половину, когда ты потерял надежду — ты потерял все…

Э. Офин

Узелок

Пляж начинался сразу же у накатанного до блеска пригородного шоссе. Многолюдно было на пляже, и никто не обратил бы внимания на зеленый «Москвич», лихо свернувший с шоссе, если бы вслед за ним не появился милицейский мотоцикл.

Автоинспектор поставил свою машину у края асфальта и, не щадя начищенных до блеска сапог, быстро прошагал по глубокому песку к уже снимающему пиджак водителю «Москвича».

— Прошу предъявить водительское удостоверение, гражданин, — вежливо потребовал он.

— А в чем дело, товарищ лейтенант? Я, кажется, не нарушил… — нахмурился автомобилист.

— Это только вам так кажется, — сказал инспектор. — С какой скоростью вы ехали?

— Ну, тридцать… может быть, сорок километров в час…

Лейтенант покачал головой.

— Сорок километров? А вот мой спидометр, когда я хотел за вами угнаться, показывал семьдесят.

Автомобилист огляделся. Увидев, что отдыхающие с интересом следят за происходящим, он снова слегка покраснел.

— Знаете что, товарищ инспектор, я ведь не мальчик, чтобы выслушивать нравоучения. Машина моя собственная, и если вы считаете, что есть нарушение, — оштрафуйте, и делу конец.

— Ваше нарушение, гражданин, не простое. Оно могло кончиться печально и для вас и для других. За это следовало бы заменить талон, — лейтенант снял фуражку, чтобы вытереть вспотевший лоб, и все вдруг увидели, что он — совсем молодой светловолосый парень. — Да уж ладно, сегодня воскресенье, вы отдыхать приехали — не стану портить вам воскресенье… Проколю талон и все тут.

Инспектор щелкнул компостером, вернул документы и, козырнув, пошел обратно. Минуту спустя, его мотоцикл исчез за поворотом шоссе.

Владелец «Москвича» некоторое время огорченно рассматривал проколотый талон, потом вздохнул и, раздраженно швыряя одежду в раскрытые дверцы машины, стал раздеваться. Затем взял с сиденья журнал и улегся на песок.

— А все-таки инспектор испортил вам настроение, — сказал кто-то из окружающих.

Автомобилист опустил журнал и пожал плечами.

— Что ж вы хотите — милиция!

— Моя милиция меня бережет, — с усмешкой заметила молодая женщина, удерживающая за ногу маленькую голую девочку, которая все время порывалась уползти в сторону.

— Ничего себе, бережет! — иронически откликнулся какой-то толстый человек в соломенной шляпе.

— Да, Шерлоков Холмсов у нас нет, — вздохнула дама в ярком халате.

— А позвольте вас спросить, дорогой товарищ, что вы знаете о милиции?

— To-есть, как что?..

— А очень просто, — усмехнулся мужчина. — Для вас милиция — это лейтенант, который только что проколол ваш талон, или тот милиционер, что мешает перейти улицу там, где вам хочется. Но ведь это только один из участков ее работы. А вы пошире взгляните на вещи. Ну хотя бы на той улице: кто снимает с трамвайной подножки сорванца и передает его родителям, хотя и со штрафом, но зато с целыми ногами?

Кругом заулыбались. Молодая женщина покосилась на проехавшую по шоссе машину и ухватила свою дочку за обе ножки.

Мужчина подметил этот жест. Усмехнулся и продолжал:

— Обидят вас или оскорбят — куда вы обращаетесь? Или, скажем, какой-нибудь тип скрывается от брошенной им семьи — кто его разыщет? Работникам милиции часто приходится сталкиваться с обстоятельствами, где вроде бы все и просто, а на поверку выходит — больше всего нужна чуткость.