Несмотря на все свои высокие посты, он был склонен отворачиваться от реальности. В 1939-м он заявил во всеуслышание: «Если хоть один вражеский бомбардировщик долетит до Рура, зовите меня не Германом Герингом, а Майером». (Майером в немецком фольклоре звался простофиля-неудачник.)

Вскоре Геринга и в высших нацистских кругах, и в народе стали звать Майером. И это прозвище не имело любовного оттенка, в отличие от Der Dicke. Британские и американские бомбардировщики превращали немецкие города в руины. Люфтваффе не удалось усмирить Англию перед предполагаемым вторжением, а теперь не удавалось отогнать орды железных птиц, роняющих на рейх свои смертоносные яйца. Гитлер винил Геринга и за то и за другое, хотя это Гитлер решил бомбить английские города, вместо того чтобы подавить сначала базы королевских воздушных сил, теперь уничтожающих Германию. Решение же Гитлера о нападении на нейтральную Россию перед покорением Англии в конечном счете привело к падению Германии.

Гитлер намеревался еще вторгнуться в Швецию после взятия Норвегии. Но Геринг, любивший Швецию, пригрозил в этом случае уйти в отставку. При этом он внушал Гитлеру, как полезна им будет нейтральная Швеция.

Здоровье его перед войной ухудшилось. В конфликтных ситуациях болезнь и волнения, связанные с потерей престижа, заставляли его прибегать к наркотикам. Геринг терзался, нервничал, впадал в меланхолию и скатывался все ниже, не в силах остановиться. А его любимая страна погружалась в Сумерки Богов — это ужасало Геринга, но приносило какое-то странное удовлетворение Гитлеру.

Когда союзники начали наступление на Германию по всем фронтам, Геринг решил, что пора ему возглавить правительство. Фюрер, однако, лишил его всех чинов и званий и выгнал из партии. Злейший враг Геринга Мартин Борман отдал приказ об его аресте.

В конце войны, при попытке уйти от русских, Геринг был взят в плен американским лейтенантом, по иронии судьбы евреем. На Нюрнбергском процессе Геринг защищал себя сам, но неубедительно. Несмотря на все содеянное Гитлером, он защищал и его, верный ему до конца.

Приговор был предрешен. Осужденный на казнь через повешение, Геринг накануне, 15 октября 1946 года, проглотил одну из капсул с цианидом, спрятанных им в камере, и умер. Его кремировали, и пепел, согласно одной версии, высыпали в мусорную кучу лагеря Дахау. Другие, более авторитетные источники утверждают, что прах рассыпали по грунтовой проселочной дороге близ Мюнхена.

Таков был конец земного существования Геринга. Он умер охотно, радуясь, что избавится от телесных и душевных страданий, от сознания, что потерпел полный крах, и от клейма нацистского военного преступника. Сожалел он только об одном — что его Эмму и маленькую Эдду некому теперь защитить.

Глава 18

Но это был еще не конец. Геринг помимо своей воли воскрес на этой планете, снова став стройным молодым человеком. Как это произошло, он не понимал. Он избавился от своего ревматизма, от опухших лимфоузлов и от пристрастия к паракодеину.

Он решил разыскать Эмму и Эдду. А заодно и Карин. Как он ухитрится поладить с обеими женами, он не думал. Поиски продлятся достаточно долго, чтобы обдумать это.

Никого из них он так и не нашел.

Старый Герман Геринг, честолюбивый и беззастенчивый оппортунист, все еще жил в нем. Он сделал много такого, чего глубоко стыдился и в чем раскаивался потом, когда после множества приключений и долгих скитаний[7] примкнул к Церкви Второго Шанса. Его обращение совершилось быстро и драматично, подобно обращению Савла из Тарса на дороге в Дамаск — Геринг находился тогда в маленьком суверенном государстве Тамоанкан. Жили там в основном мексиканцы десятого века, говорившие на индейском диалекте, и индейцы навахо из двадцатого века. Герман жил в странноприимном доме, усваивая догматы и требования Церкви.

Потом он перебрался в освободившуюся хижину. Вскоре с ним поселилась женщина по имени Чопилотль. Она тоже была шансером, но настояла на том, чтобы поставить в хижине идола из мыльного камня, безобразное изваяние сантиметров тридцать высотой, изображающее Ксочикетцаль, богиню физической любви и деторождения. Чопилотль поклонялась ей так истово, что требовала, чтобы Герман занимался с ней любовью перед идолом, при свете двух факелов. Герман не возражал, но частота этих сеансов утомляла его.

Ему казалось также, что он напрасно позволяет своей подруге поклоняться языческому божеству. И он пошел к епископу — к навахо, который на Земле был мормоном.

— Да, я знаю, что она держит у себя это изваяние, — сказал епископ Чъягии. — Наша церковь не одобряет идолопоклонства и политеизма, Герман. Тебе это известно. Однако разрешает своей пастве держать дома идолов — при условии, если верующий понимает, что это всего лишь символ. Согласен, опасность есть, поскольку верующие слишком легко путают символику с реальностью. И этим страдают не только дикари. Даже так называемые цивилизованные люди попадаются в эту психологическую ловушку.

Чопилотль не умеет мыслить отвлеченно, но женщина она хорошая. Если мы будем чересчур упорствовать и потребуем, чтобы она выбросила своего идола, она может вернуться к настоящему язычеству. Лучше, скажем так, отлучать ее от груди постепенно. Ты ведь видел, сколько здесь идолов? Многим из них в свое время усиленно поклонялись. Но постепенно мы отучили от этого людей путем терпеливого и мягкого убеждения. Теперь каменные боги стали для многих своих прежних почитателей лишь произведениями искусства.

Со временем Чопилотль станет так же смотреть на свою богиню. Я возлагаю на тебя обязанность помочь ей преодолеть свое прискорбное заблуждение.

— То есть подсунуть ей теологическую соску? — сказал Герман.

Епископ засмеялся:

— Я получил степень доктора философии в Чикагском университете. Слишком напыщенно выражаюсь, да? Выпей, сын мой, и расскажи мне еще что-нибудь о себе.

В конце года Герман принял крещение вместе с другими нагими, трясущимися и стучащими зубами неофитами. Потом он вытер полотенцем какую-то женщину, а та — его. Им всем дали длинные одежды, и епископ повесил на шею каждому спиральный позвонок «рогатой рыбы». Это не означало посвящения в сан — каждый просто стал называться Insrtuisto, Учитель.

Герман чувствовал себя обманщиком. Кто он такой, чтобы наставлять других и быть, по сути дела, священником? Он не был даже уверен, что искренне верует в Бога или в церковь. Хотя нет, это уж слишком. Он веровал — большую часть времени.

— Твои сомнения относятся к себе самому, — сказал ему епископ. — Ты полагаешь, что далек от идеала. Считаешь себя недостойным. Нужно преодолеть это в себе, Герман. Каждый может стать достойным и спастись. И ты, и я, и все чада Божьи. — Епископ засмеялся. — Обрати внимание на две крайности, к которым ты склонен. Порой ты проявляешь высокомерие и считаешь себя выше других. Но чаще ты впадаешь в смирение. Чрезмерное смирение. Я сказал бы даже, тошнотворное смирение. Это лишь оборотная сторона высокомерия. Истинное смирение состоит в том, чтобы сознавать свое истинное место в масштабе космоса.

Я сам постоянно учусь. И молюсь о продлении своей жизни на такой срок, чтобы успеть избавиться от всяческого самообмана. Но нельзя все время заниматься только самокопанием. Мы должны работать и с людьми. Монашеский постриг, уход от мира, затворничество — все это чушь собачья. Итак, куда ты хотел бы отправиться? Вверх по Реке или вниз?

— Мне очень не хочется уезжать отсюда, — сказал Герман. — Здесь я был счастлив. Впервые за долгое время я чувствовал себя членом большой семьи.

— Твоя семья живет от одного конца Реки до другого. Да, в ней есть и неприятные родственники. Но в какой семье их нету? Твоя работа в том и состоит, чтобы научить их верно мыслить. Впрочем, это уже вторая ступень. Первая — это открыть людям глаза на то, что они мыслят неверно.

— Вот в том-то и беда. Я не уверен, что сам преодолел эту первую ступень.