И все-таки человек нуждается во времени, как рыба — в воде. И если у него нет времени, он его изобретает. Так что для Бёртона этот день был четырнадцатым июля пятого года П. В.

А Коллоп, как и многие другие, отсчитывал время так, как если бы оно продолжалось от года его земной кончины. Он не верил в то, что его сладчайший Иисус изменил ему. Он считал эту Реку Иорданом, а эту долину — юдолью печали за тенью смерти. Он признавал, что эта загробная жизнь не такова, как он ожидал. Но во многом, как он полагал, эти места еще более прекрасны. Для Коллопа они являли собой свидетельство всепоглощающей любви Господа к Его созданиям. Он дал всем людям, в том числе и тем, кто этого не заслуживал, второй шанс. Пусть это место и не Новый Иерусалим — значит, это место для того, чтобы его здесь воздвигнуть. Здесь из кирпичей — любви к Господу, и строительного раствора — любви к ближнему, — нужно строить, обжигая кирпичи и замешивая раствор. А печь для обжига и емкость для раствора — эта Планета Реки.

Бёртон над этими рассуждениями посмеивался, но Коллопа как человека полюбил. Коллоп был умен. Он не швырял в жерло печи своей доброты страницы богословских книг. Он действовал не под давлением обстоятельств. Он горел пламенем, которое питало его суть, а суть его была любовь. Любовь даже к тем, кого полюбить, казалось бы, невозможно, — а такая любовь встречается крайне редко.

Он рассказал Бёртону немного о своей земной жизни. Он был врачом, фермером, либералом с непоколебимой верой в свои религиозные убеждения, однако ему не давали покоя вопросы о собственной судьбе и состоянии общества его времени. И еще он был поэтом, который был широко известен недолгое время, а потом забыт. Он сочинил стихи — призыв к религиозной терпимости, которые в свое время вызвали как восторг, так и возмущение.

— Эти строки, может быть, и умерли, но не умерла высказанная в них истина, — сказал Коллоп Бёртону. Он обвел рукой Реку, горы, людей. — И ты сможешь увидеть это, если откроешь глаза и перестанешь твердить свою глупую выдумку о том, что все это — создание рук таких же людей, как мы.

Или оставайся при своем мнении… Все равно эти этики всего-навсего выполняют работу Их Создателя.

— Мне больше по душе другие твои строки, — сказал Бёртон:

Коллоп обрадовался, хотя и не предполагал, что Бёртон вкладывает в эти строки не тот смысл, который вложил он сам.

— «Огнем ты Небу возврати».

А это означало, что нужно каким-то образом добраться до Туманной Башни, раскрыть тайны этиков и обернуть их изобретения против Них. Бёртон не испытывал к Ним благодарности за то, что Они дали ему новую жизнь, он был возмущен тем, что Они сделали это, не спросив его согласия. Если Они хотели от него благодарности, почему Они не сообщили ему о том, зачем дали ему второй шанс? Почему Они хранили в тайне свои намерения? Он должен узнать почему. Та искра, которую Они зажгли в нем, должна была разгореться яростным пламенем и сжечь Их.

Он проклинал судьбу за то, что она забросила его в эти места, столь близкие к истокам Реки, а значит — и к Башне, а через несколько минут снова отбросила его назад, в края где-то в среднем течении Реки, на миллионы миль от цели. Но если он раз там побывал, он попадет туда снова. Но не на лодке — такое путешествие отнимет не меньше сорока лет, а может, и больше. Да еще по пути можно тысячу раз попасть в плен или в рабство. А если его по дороге убьют, он может оказаться, будучи воскрешенным заново, еще дальше от цели, и тогда придется все начинать сначала.

Правда, с другой стороны, если учесть случайность перемещения после смерти, он может снова попасть в то место неподалеку от истоков Реки. Именно поэтому Бёртон подумывал о том, чтобы снова воспользоваться «Самоубийственным Экспрессом». Но все-таки, даже понимая, что смерть здесь — явление временное, ему нелегко было предпринять необходимый шаг. Разум говорил ему, что смерть — всего лишь билет на «Экспресс», а тело протестовало. Яростный бунт клеток тела был сильнее воли.

Некоторое время он убеждал себя в том, что его интересует изучение традиций и языков людей из доисторических времен, среди которых он жил. А потом возобладала честность, и он стал признаваться себе в том, что он всего-навсего ищет оправдания, чтобы оттянуть Печальное Мгновение. И все же он ничего не предпринимал.

Бёртон, Коллоп и Геринг перебрались из своих холостяцких бараков и смогли вести обычную жизнь полноценных граждан. Каждый обосновался в отдельной хижине и в течение недели нашел женщину, которая согласилась жить с ним. Церковь Коллопа не требовала от своих членов безбрачия. Они могли, если хотели, дать такой обет. Но Церковь рассуждала так: мужчины и женщины воскрешены, обладая всеми признаками пола (или, если они были лишены этих признаков на Земле, здесь они к ним вернулись). Не оставалось сомнений в том, что Тот, от кого зависело Воскрешение, предполагал, что секс должен присутствовать в жизни людей. Хорошо известно, хотя некоторые это и отрицают, что у секса, помимо репродуктивной, есть и другие функции. Так что вперед, молодежь, катайтесь по травке.

Другим итогом непредсказуемой логики Церкви стало то, что были дозволены все формы любви (кстати говоря, это заставляло многих сомневаться в истинности Церкви), лишь бы все происходило по обоюдному желанию, без принуждения и жестокости. Только принуждение детей к сожительству было запрещено. Но эта проблема через несколько лет должна была исчезнуть сама собой. Все дети должны были повзрослеть.

Коллоп отказался завести себе сожительницу только для того, чтобы дать выход своим сексуальным устремлениям. Он хотел жить только с любимой им женщиной. Бёртон из-за этого над ним подшучивал и говорил, что с этим предрассудком легко покончить. Ведь Коллоп, по его собственным словам, любил все человечество, так что теоретически должен бы взять в подруги первую же женщину, которая ответит ему согласием.

— На самом деле, друг мой, — ответил ему Коллоп, — именно это и произошло.

— Стало быть, то, что она красива, страстна и умна, — это всего лишь совпадение? — спросил Бёртон.

— Хотя я и стремлюсь к тому, чтобы быть выше человека, а скорее к тому, чтобы быть человеком совершенным, я слишком человек, — отозвался Коллоп и улыбнулся. — Неужели я стал бы истязать себя добровольно, выбрав себе в подруги какую-нибудь уродину?

— Думаю, ты еще глупее меня в этом смысле, — сказал Бёртон. — Что до меня, то мне в женщине нужны только красота и притягательность. До ее ума мне никакого дела нет. И еще я предпочитаю блондинок. Есть во мне какая-то струнка, которая начинает звенеть, когда к ней прикасаются пальчики золотоволосых женщин.

Геринг привел в свою хижину настоящую Валькирию — высокую, полногрудую, широкоплечую шведку из восемнадцатого века. Бёртон поинтересовался, не была ли эта дама копией бывшей жены Геринга, невестки шведского путешественника графа фон Розена. Геринг признался в том, что его подруга не только внешне похожа на Карен, но даже голос у нее такой же. Похоже, он был со своей избранницей счастлив, да и она вроде бы тоже.

А потом, как-то ночью, во время неизменного предутреннего дождя, Бёртон очнулся от глубокого сна.

Ему показалось, что он слышал крик, но, когда окончательно проснулся, услышал только раскат грома и треск ударившей неподалеку молнии. Бёртон закрыл глаза, но тут же снова проснулся. В соседней хижине кричала женщина.

Бёртон вскочил, распахнул бамбуковую дверь и высунул голову из хижины. На лицо его упали капли холодного дождя. Кругом было темно — хоть глаз выколи. Только горы на западе озарялись вспышками молний. А потом молния сверкнула так близко, что Бёртон на несколько мгновений оглох и ослеп. Но все-таки успел разглядеть две белые фигуры рядом с хижиной Геринга. Немец сжимал горло женщины, а та схватила его за руки и пыталась оттолкнуть его.