Геринг набил трубку табаком и спокойно проговорил:

— А ты много про меня знаешь. Пожалуй, я должен чувствовать себя польщенным. По крайней мере, меня не забыли.

— Большей частью забыли, — сказал Фрайгейт. — Вы заработали устойчивую репутацию безумного шута, неудачника и лизоблюда.

Бёртон поразился. Он и не представлял, что Фрайгейт способен оскорбить человека, в руках которого были его жизнь и смерть, того, кто с ним так жестоко обращался. Но, может быть, Фрайгейт как раз надеялся, что его убьют.

А может быть, он играл на любопытстве Геринга.

Геринг сказал:

— Поясни свои слова. Нет, не насчет моей репутации. Всякого выдающегося человека могут оболгать и недопонять безмозглые толпы. Поясни, почему это я не тот же самый человек.

Фрайгейт едва заметно улыбнулся и ответил:

— Вы — продукт записи и материализующего конвертера. Вас создали как дубликат, снабженный всеми воспоминаниями умершего человека Германа Геринга и состоящий из всех клеток его организма. У вас есть все, что было у него. Поэтому вы думаете, что вы — Геринг. Но это не так! Вы дубликат, вот и все! Настоящий Герман Геринг — всего-навсего молекулы, ушедшие в почву и воздух, потом в растения и в плоть зверей и людей, а потом — в их испражнения — und so weiter[48].

А вы, сидящий передо мной — не настоящий, вы не более настоящий, чем запись голоса на пластинке или ленте, колебания, уловленные и преобразованные электронным устройством и проигранные.

Бёртон эту аналогию понял, поскольку в Париже в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом видел фонограф Эдисона. Его уже начала злить дерзость Фрайгейта.

То, как выпучились глаза и покраснела физиономия Геринга, означало, что он оскорблен до глубины души.

Помолчав и поборовшись с собой, Геринг задал вопрос:

— А с какой же это стати этим существам вообще возиться с изготовлением дубликатов?

Фрайгейт пожал плечами и ответил:

— Не знаю.

Геринг встал с кресла и ткнул в Фрайгейта черенком трубки:

— Ты врешь! — крикнул он по-немецки. — Ты лжешь, scheisshund[49].

Фрайгейт съежился, словно ждал, что его снова ударят по почкам, но ответил:

— Нет, я прав. Конечно, вы не обязаны верить тому, о чем я говорю. Я ничего не могу доказать. И я хорошо понимаю, что вы чувствуете. Я знаю, что я Питер Джейрус Фрайгейт, родился в тысяча девятьсот восемнадцатом и умер в две тысячи восьмом году после Рождества Христова. Но еще я должен верить, поскольку так подсказывает логика, в то, что на самом деле я всего лишь существо, которое обладает памятью того Фрайгейта, который никогда не воскреснет из мертвых. В каком-то смысле я — сын того Фрайгейта, которого уже никогда не будет. Не плоть от плоти его, не кровь от крови его, но сознание от его сознания. Я не тот человек, что рожден женщиной на погибшей планете Земля. Я продукт науки и машины. Если только…

Геринг поторопил его:

— Ну? Если только — что?

— Если только не существует нечто такое, присущее человеческому существу — нечто такое, что и есть человеческое существо. То есть нечто, содержащее все, что делает отдельного человека таким, какой он есть, и когда тело исчезает, это нечто продолжает существовать. И если бы тело удалось воссоздать, это нечто, сохраняющее суть индивидуума, может снова воссоединиться с телом. И оно зафиксирует все, что испытало тело. И тогда первоначальная личность будет жить снова. Тогда она не будет просто дубликатом.

Бёртон вмешался:

— Ради Бога, Пит! Ты предполагаешь существование души?

Фрайгейт кивнул и сказал:

— Чего-то; аналогичного душе. Чего-то такого, о чем смутно догадывались Древние и называли душой.

Геринг грубо расхохотался. Бёртон тоже бы посмеялся, но не собирался никак поддерживать Геринга — ни морально, ни интеллектуально.

Отсмеявшись, Геринг проговорил:

— Даже здесь, в мире, который явно существует как результат научной деятельности, поборники сверъестественного не оставляют своих попыток. Ладно, хватит об этом. Перейдем к делам более практичным и насущным. Скажите, вы не передумали? Не готовы служить мне?

Бёртон метнул в него гневный взгляд и ответил:

— Я не стану выполнять приказы человека, который насилует женщин. Кроме того, я уважаю израильтян. Лучше я буду рабом с ними, чем свободным с вами..

Геринг выругался и хрипло проговорил:

— Ладно. Я так и думал. Но я надеялся… словом, у меня беда с римлянином. Если он поставит на своем, вот тогда вы увидите, как я был милосерден к вам, когда вы были рабами. Вы его не знаете. Только мое вмешательство спасло одного из вас от еженощных пыток ради его ублажения.

В полдень Бёртон и Фрайгейт вернулись на работу в холмах. Ни тому ни другому не удалось переговорить с Таргоффом или с кем-то еще из рабов, поскольку их расставили так, что они не смогли оказаться рядом. Открытых попыток поговорить с Таргоффом Бёртон и Фрайгейт не предпринимали — тогда бы их сильно избили.

Когда они после работы вернулись в загородку, Бёртон рассказал остальным о случившемся.

— Скорее всего Таргофф моему рассказу не поверит. Он станет считать нас шпионами. Даже если не будет в этом уверен, но не захочет рисковать. Значит, беды не оберешься. Плохо, что все так обернулось. Но план побега придется осуществить сегодня же ночью.

Поначалу ничего особенного не происходило. Когда Фрайгейт и Бёртон пробовали заговаривать с израильтянами, те отворачивались и уходили. Загорелись звезды, и в загородке стало светло, как в ночь полнолуния на Земле.

Пленники сидели в бараках, но тихо переговаривались, сдвинув головы. Несмотря на жуткую усталость, они не могли уснуть. Стражники, видимо, почувствовали какую-то напряженность, хотя им не были видны сидевшие по хижинам рабы. Они расхаживали по стене, останавливались, переговаривались друг с другом и поглядывали внутрь загородки, освещенной светом звезд и пламенем смоляных факелов.

— Таргофф не станет ничего предпринимать до дождя, — сказал Бёртон и отдал распоряжения. Первое дежурство досталось Фрайгейту, второе — Роберту Спрюсу, третье — Бёртону. Бёртон лег на кучу листьев и уснул, невзирая на бормотание переговаривающихся рабов и ходьбу туда-сюда.

Но когда к его плечу прикоснулся Спрюс, Бёртону показалось, что он только что закрыл глаза. Он быстро вскочил на ноги, зевнул и потянулся. Все остальные встали. Через несколько минут набежала первая туча. Еще через десять минут померкли звезды. В горах прогремел гром, и первая молния разрезала небеса.

Молния ударила ближе. В свете ее вспышки Бёртон разглядел охранников, прячущихся под навесы наблюдательных вышек по углам загородки и кутающихся в полотнища ткани, спасаясь от холода и дождя.

Бёртон пробрался из своего барака в соседний. Таргофф стоял у входа, Бёртон выпрямился и спросил:

— План еще в силе?

— Ты это прекрасно знаешь, — ответил Таргофф. Вспышка молнии озарила его рассерженное лицо. — Ты Иуда!

Он шагнул вперед, за ним выстроилось еще человек девять. Бёртон ждать не стал, пошел в атаку. Но как только он рванулся вперед, он услышал странный звук. Он отпрянул и выглянул за дверь. Новая вспышка молнии осветила стражника, валявшегося ничком на траве под галереей.

Бёртон ткнулся к Таргоффу, тот опустил руки, сжатые в кулаки.

— Что происходит, Бёртон? — спросил он.

— Погоди, — ответил англичанин. Он не больше израильтянина понимал, что происходит, но любая неожиданность была ему на руку.

Вспышка молнии высветила на деревянной стене приземистую фигуру Казза. Он замахнулся громадным каменным топором на стражников, сжавшихся в углу, где сходились все стены загородки. Новая вспышка-. Стражники лежали на стене. Темнота. Снова полыхнула молния, один стражник остался неподвижным, оставшиеся двое мчались по стене в разные стороны.