Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной

Для своих мечтаний — в дебрях философского труда.

Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой,

Вдруг — негромко стукнул кто-то. Словно стукнул

в дверь… Да, да!

«Верно, гость, — пробормотал я, — гость стучится

в дверь. Да, да!

Гость пожаловал сюда».

Помню я ту ночь доныне, ночь декабрьской мглы и стыни, —

Тлели головни в камине, вспыхивая иногда…

Я с томленьем ждал рассвета; в книгах не было ответа,

Чем тоска смирится эта об ушедшей навсегда,

Что звалась Линор, теперь же — в сонме звездном навсегда

Безымянная звезда.

Шорох шелковый портьеры напугал меня без меры:

Смяла, сжала дух мой бедный страхов алчная орда.

Но вселяет бодрость — слово. Встал я, повторяя снова:

«Это гость, — так что ж такого, если гость пришел сюда?

Постучали, — что ж такого? Гость пожаловал сюда.

Запоздалый гость. Да, да!»

Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно

«Сэр, — сказал я, — или мэдем, я краснею от стыда:

Так вы тихо постучали, — погружен в свои печали,

Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда».

Распахнул я дверь: «Войдите, если есть во мне нужда.

Милости прошу сюда».

Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя,

Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда.

Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака.

Я шепнул: «Линор!» — однако зов мой канул в никуда,

Дальним эхом повторенный, зов мой канул в никуда.

О Линор, моя звезда!

Двери запер я надежно, но душа была тревожна.

Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда.

Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала,

Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда.

Ставни хлопают и только, — поправимая беда.

Ветер пошутил — ну да!»

Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул,

Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года.

Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно,

Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда,

Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда,

Словно так сидел всегда.

Я не мог не удивиться: эта траурная птица

Так была невозмутима, так напыщенно-горда.

Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;

Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?

Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово;

Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда,

Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы,

Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда

Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда

Выкрикнула: «Никогда!»

Произнесши это слово, черный Ворон замер снова,

Как бы удовлетворенный завершением труда.

Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом,

Я один. И гость с рассветом улетит — Бог весть куда,

Он, как все мои надежды, улетит Бог весть куда».

Ворон каркнул: «Никогда!»

Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной.

Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа.

Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян

И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда.

Может быть, его терзала неизбывная беда

И твердил он: «Никогда!»

Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,

Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года.

И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, —

Что таится в слове кратком, принесенном им сюда,

Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда

Хриплом крике «Никогда!»?

Я сидел молчаньем скован, взглядом птицы околдован,

Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда.

Средь привычного уюта я покоился, но смута

В мыслях властвовала люто… Все, что было, как всегда,

Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда,

Здесь не будет никогда!

Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой

бессильный, —

Что там — хоры серафимов или облаков гряда?

Я вскричал: «Пойми, несчастный! Этот знак прямой

и ясный —

Указал Господь всевластный, что всему своя чреда:

Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда».

Ворон каркнул: «Никогда!»

«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, —

Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда?

Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я,

В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода.

И затянет рану сердца, словно мертвая вода?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы,

Заклинаю небом, адом, часом Страшного Суда, —

Что ты видишь в днях грядущих: встречусь с ней я

в райских кущах

В миг, когда среди живущих кончится моя страда?

Встречусь ли, когда земная кончится моя страда?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

Встал я: «Демон ты иль птица, но пора нам распроститься.

Тварь бесстыдная и злая, состраданью ты чужда.

Я тебя, пророка злого, своего лишаю крова,

Пусть один я буду снова, — прочь, исчезни без следа!

Вынь свой клюв из раны сердца, сгинь навеки без следа!»

Ворон каркнул: «Никогда!»

И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный,

С изваяния Минервы не слетая никуда,

Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,

Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.

И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда

Не восстанет никогда.