Затем, опустив глаза, она отступила назад в тень, словно сказала уже слишком много или же боялась, что все ее существо говорило слишком красноречиво. Она была одета с большим блеском. Ее изящная фигурка при свете огня походила скорее на фею, чем на женщину. Вся она, и особенно смягчившееся выражение ее лица, так мало походили на барышню, которую я видел забрызганную грязью и с трудом держащуюся в седле от усталости, что я не знал, не померещилось ли мне все это, и по-прежнему ничего не понимал. Тут господин де Рони несколько раз милостиво обнял меня, прося у меня извинения за обман, к которому его побудило отчасти странное наше знакомство в гостинице, а отчасти желание усилить радостную неожиданность, которую он имел для меня в запасе.

– Пойдемте! – сказал он, увлекая меня к окну. – Я вам покажу еще нескольких из ваших старых друзей.

Я взглянул в окно и увидел внизу, на дворе, трех моих лошадей, выставленных в ряд. На Сиде сидел Симон Флейкс, который, увидев меня, с торжествующим видом поклонился мне. Около каждой лошади стояло по конюху, а по обеим сторонам – по человеку с факелом. Мой собеседник весело рассмеялся.

– Это устроено по распоряжению Мэньяна, – сказал он. – У него на такие вещи тонкий вкус.

Раскланявшись бесчисленное множество раз с Симоном Флейксом, я повернулся назад в комнату и, с преисполненным благодарностью сердцем, попросил господина де Рони познакомить меня со всеми подробностями бегства девушки.

– Это было очень просто, – сказал он, беря меня за руки и отводя назад к очагу. – В то время как вы дрались с негодяями, старая женщина, ежедневно приносившая девушке пищу, встревоженная шумом, зашла в комнату узнать, что там творится. Не имея возможности помочь вам и не будучи уверенной в вашем успехе, мадемуазель решила, что такого удобного случая не следовало упускать. Она заставила старуху показать ей и ее служанке дорогу через сад. После этого они, насколько я понял, бросились бежать по переулку и сейчас же наткнулись на юношу с лошадьми, который узнал их и помог им сесть на коней. Несколько минут они еще поджидали вас, а затем уехали.

– Но я справлялся у ворот, – сказал я.

– У каких ворот? – улыбаясь, спросил господин де Рони.

– У Северных, конечно, – ответил я.

– Так, – заметил он, слегка кивнув головой. – Но они сделали круг и выехали через Западные ворота. Странный парень этот ваш знакомый! У него недаром голова на плечах, господин де Марсак. Итак, отъехав на две лиги от города, они остановились, не зная как быть дальше. К счастью, в гостинице они встретились с одним моим знакомым, торговцем лошадьми. Он знал мадемуазель де ля Вир и привез ее сюда без всяких препятствий.

– Это был нормандец? – спросил я. Господин де Рони кивнул, тонко улыбнувшись.

– Да, – сказал он. – Он много рассказывал мне про вас. А теперь позвольте представить вас моей жене, госпоже де Рони.

Он подвел меня к даме, которая встала, когда я вошел в комнату, и теперь приветствовала меня с той же добротой, которую я раньше заметил в ее взгляде, и наговорила мне кучу любезностей. Я взглянул на нее с любопытством, так как много слышал о ее красоте, и потом, как молодой де Рони, одновременно влюбленный в двух девушек, живших в различных комнатах одной и той же гостиницы, встретив обеих разом, решил, которую из них посетить и выбрать себе в жены. Он, казалось, прочел мои мысли: когда я поклонился ей, благодаря ее за выраженные мне любезности, он весело ущипнул ее за ухо и сказал:

– Если захотите выбрать себе хорошую жену, де Марсак, всегда смотрите направо.

Он говорил в шутку, намекая только на себя. Но машинально взглянув в том направлении, куда он указывал, я увидел в двух шагах от себя мадемуазель, стоявшую в тени большого камина. Не знаю, что было в ней сильнее, – чувство ли гнева или стыда: верно то, что она ответила мне взглядом глубокого неудовольствия и, повернувшись, быстро вышла из комнаты, не сохранив и следа той нежности и благодарности, которые я заметил в ней раньше.

ГЛАВА XIII

В Рони

Следующее утро принесло мне новые доказательства того расположения, которым удостаивал меня де Рони. Проснувшись рано, я заметил на стуле, около моего платья, кошелек с золотом, в котором было 100 крон. В юноше, который в эту минуту вошел в мою комнату спросить, не нужно ли мне чего, я с трудом узнал Симона Флейкса: так щеголевато был он одет, напоминая своим нарядом платье Мэньяна. Я несколько раз взглянул на студента, прежде чем решился назвать его по имени. Наконец, протерев глаза, я спросил его, что он сделал со своей рясой.

– Сжег ее, господин де Марсак, – коротко ответил он.

Я видел, что, выражаясь картинно, он сжег еще многое другое, кроме своей рясы. Он был не так бледен, не так худ, не так удручен, как раньше, и двигался быстрее. Он потерял свойственный ему раньше вид человека слегка тронутого и казался сильным, спокойным, не так приниженным. Только в глазах его остался прежний странный блеск, свидетельствовавший о нервной, увлекающейся натуре.

– Что же вы намерены теперь делать, Симон? – спросил я, с любопытством замечая эту перемену.

– Я солдат, – ответил он, – и служу господину де Марсаку.

Я засмеялся.

– Боюсь, что вы выбрали себе плохую службу, – сказал я, начиная одеваться, – притом такую, на которой вы можете быть убиты. Мне кажется, это вам не по душе?

Он ничего не ответил. Я с изумлением взглянул на него.

– Вы, значит, пришли, наконец, к какому-нибудь решению? – спросил я.

– Да.

– И разрешили все свои сомнения?

– У меня нет больше сомнений.

– Вы гугенот?

– Это – единственно истинная и чистая религия, – серьезно ответил он и с видимой искренностью и благоговением произнес символ веры Безы.

Все это наполнило меня чувством глубокого удивления; но я не сказал больше ни слова, хотя у меня возникли некоторые сомнения. Я подождал пока не остался наедине с де Рони, и тут только все прояснилось. Я высказал ему свое удивление по поводу такого внезапного обращения. Заметив, что Рони только улыбался, не говоря ни слова, я стал высказываться определеннее.

– Я удивлен! Ведь, говорят, ученые люди, раз потерявшись в дебрях богословия, редко находят твердую почву и редко кто из них возвращается к старой вере или удостаивается милости принять новую. Я говорю, конечно, только о таких, к которым причисляю и этого юношу, то есть об увлекающихся, легко возбуждаемых умах, которые много учатся и не имеют силы переварить все, чему они учатся.

– Да, что касается таких, я тоже считаю это верным, – ответил Рони, по-прежнему улыбаясь. – Но на них-то и можно воздействовать, только в подходящую минуту.

– Допустим. Но моя мать, о которой я вам рассказывал, посвящала много времени этому юноше. Его верность ей выше всяких похвал. Однако ее вера, твердая, как скала, не имела на него никакого влияния.

Рони покачал головой, по-прежнему улыбаясь.

– Нас обращают не матери, – сказал он.

– Что? – крикнул я, раскрыв глаза. – Вы хотите сказать… это дело мадемуазель?

– Думаю, что так. Думаю, что она опутала его своими чарами по дороге. Если верно то, что вы говорите, то он покинул Блуа вместе с нею, не веря ни во что: два дня спустя, он явился ко мне стойким гугенотом. Такую загадку нетрудно разрешить.

– Такие обращения редко бывают прочными, – сказал я.

Он как-то странно взглянул на меня и с блуждающей на губах улыбкой, ответил:

– Фи, любезный! К чему брать так всерьез? Сам Теодор Беза не мог бы отнестись к этому сурово. Юноша не шутит; и в этом нет никакого вреда.

Видит Бог, я отнюдь не видел тут вреда. И вообще я не был склонен в то время смотреть на вещи мрачно. Нетрудно представить себе, как лестно было мне сознавать себя почетным гостем в доме человека, уже тогда известного, а позднее затмившего своей славой всех современников, кроме короля Наваррского! Как приятно было пользоваться всеми удобствами домашнего очага, которых я так долго был лишен, рассказывать историю моей матери госпоже Рони и находить поддержку в ее сочувствии, чувствовать себя наконец снова дворянином с признанным в свете положением! Днем мы охотились или предпринимали разные поездки; вечера проводили в долгих разговорах, вызывавших во мне все возраставшее уважение к дарованиям моего хозяина. Казалось, не было пределов его знанию Франции или планам, касавшимся развития страны, уже тогда занимавшим его ум и обратившим позже целые пустыни в плодородные местности, а грязные местечки – в большие города. Степенный, чинный, он умел однако давать отдых уму. Проницательный советник, он был в то же время солдатом: он любил уединение, в котором мы жили, потому что оно не было лишено опасности. Соседние города стояли на стороне Лиги; и только общие смуты давали господину де Рони возможность жить в собственном доме, не возбуждая подозрений.