– Вот, сестра, отгадай, что это будет такое: у человека взяли и ему же отдали?

– Не знаю.

– А ты отгадай.

– Не могу.

– Ну ладно, скажу, – великодушно проговорил Михаил. – Это ребро, сестра. Бог ведь взял его у Адама, а потом ему же и возвратил в образе Евы.

– Ишь ты, – сказала Ксения, – и много ты таких загадок знаешь?

– Знаю. Я вообще много чего знаю. А особенно я люблю кушанья разные готовить…

– Зачем тебе? – удивилась Ксения. – Это наше, бабье дело.

– Вот уж не думал, что ты такая отсталая. Другая женщина так не сготовит, как я. – Михаил обиделся, но сейчас же заговорил увлеченно: – Это, сестра, целая наука – еду готовить. У всякой нации свои кушанья. Вот китайцы с древности воспрещают смешивать мед и лук.

Ксения с недоверием покосилась на него.

– Отчего же?

– Нельзя, вредное будет соединение в желудке…

– Что ж ты поваром не работаешь?

– Я ведь все постиг самоучкой, образования специального нет.

Ксения помолчала, сорвала с черемухи лист и, разглаживая его на ладони, спросила:

– А вот ты знаешь, брат, сколько по-английски дважды два?

Михаил засмеялся, погрозил ей пальцем:

– Хитрая. На всех языках будет четыре. Математика!

Ксения бросила лист на землю.

– Ты и впрямь умный.

Они снова молчали. И снова Михаил мучительно подыскивал тему для разговора.

– Вечер вроде холодный, а жарко чего-то, – наконец выдавил он, но Ксения ничего не ответила, и Михаил приуныл. Скосив глаза, Ксения разглядывала его. Он был не то что некрасив, нет, в лице его была даже некая «приятность», как сказала Прасковья Григорьевна, но Ксении он почему-то напоминал Дармоеда: такой же костлявый и так же смотрит жалко, заискивающе, будто выпрашивает кусок хлеба.

Неожиданно Михаил хлопнул себя по щеке – это он комара убил – и обрадованно сказал:

– Ишь комар какой, крови-то насосался.

Ксения хихикнула.

– Чего ты? – спросил Михаил.

– Да так…

– Нет, причина была, скажи.

– Ты ж обидишься.

– Не обижусь, скажи.

– Худой ты очень, брат. Вот я и подумала, какая ты добыча для комара.

Михаил не обиделся, засмеялся.

– Это правда. А раньше я знаешь какой был? Во, – Михаил надул щеки, – не то чтобы толстый, а упитанный.

– Как поросенок, да?

– Ты не смейся, – с упреком сказал он, – это я ради веры таким стал. Бог меня от страшного греха спас. Я ведь сирота – ни отца у меня, ни матери. Один. Вот бог меня и жалеет, приглядывает за мной. Как что мне захочется, – помолюсь, и господь обязательно исполнит мою просьбу. Это уж точно. Вся наша община знает, вот мне и уважение. Вчера я об одном деле молился, – Михаил многозначительно посмотрел на Ксению, – чтоб мне счастье было с одним человеком, и не сомневаюсь, бог все сделает, как прошу.

Ксения поняла его намек, и сердце ее сжалось.

– О каком это человеке ты говоришь? – спросила она.

– Так, есть один человек.

– А может, этот человек другую молитву к господу вознесет?

– Это уж чья молитва сильнее, ту господь и услышит.

– Твоя, что ли, сильнее?

– Моя. Тут и сомнения нет никакого.

Тоскливо стало Ксении: не врет Михаил – ведь и брат Василий говорил, что пользуется он особым расположением бога.

– А все одно, не болтай зря, – сказала она, – не искушай господа.

– Это ты верно говоришь, – согласился Михаил. Он повеселел, заметив смятение Ксении. – Ты вот спросила, отчего я сильно похудел. Мне весной повестку из военкомата вручили – в армию, значит, призывают. А если вера нам не позволяет ружье держать – им наплевать. Вся община за меня молилась. Пророку брату Тимофею видение было: господь сказал, чтоб я заперся на чердаке и целый месяц молился, да не ел ничего, так только хлебушка чуть-чуть да водички. Вот я и исполнил волю божию, сестра. Сейчас уж поправился, а то совсем был тощий, еле на ногах стоял. Врачи и смотреть не стали, по слабости моментально освободили. Я поправлюсь, сестра, не бойся.

Уехал Михаил в полночь; он ни за что не хотел оставаться ночевать, хотя Прасковья Григорьевна усиленно уговаривала его.

– Спасибо, однако не могу, не в моих это обычаях, – говорил он, – ведь в доме вашем девица находится.

– Вишь, какой обходительный! – сказал отец, когда Михаил ушел. – Сурьезный человек. Ты с ним, Ксенька, поласковей. Худ он, правда, да ничего, обхарчуем. Справный будет мужик.

Ксения ничего не ответила, пошла спать. Вот и отец говорит так, будто все решено. «Господи, не хочу я замуж, не хочу!»

С заплаканными глазами шла она утром на ферму. Хмурое было утро, холодное, и на сердце у Ксении было хмуро, пасмурно. Она уже прошла Козулинский лес, как услышала за спиной чьи-то шаги, обернулась и охнула: с холма бежал к ней Ченцов.

– Доброе утро, – сказал он. – Вот ты, значит, какой дорогой ходишь?

Ксения молчала.

– Ты что, всегда такая серьезная? – спросил он.

– А ты злой, – сказала она, – зачем ко мне пристаешь?

– Да так, хочется.

– А мне-то ведь не хочется, зачем же ты…

– Ну, мало ли что тебе не хочется, – сказал Алексей и засмеялся, – я еще с тобой на танцы пойду.

– Куда?

– На танцы.

– Обязательно – баян твой слушать.

– Нет, на баяне я уж давно не играл, – серьезно сказал Алексей, – а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечерку, ждать буду.

– Ну пожалуйста, оставь меня! – умоляюще проговорила Ксения.

Он остановился, заглянул ей в лицо.

– Приходи в самом деле, а?

Она чувствовала, что краснеет под его взглядом, и нахмурилась, сказала с упреком:

– Нехорошо. Иди своей дорожкой.

– А вот до речки дойду и распрощаемся, – усмехаясь, ответил он.

И действительно, возле реки он помахал рукой, крикнул: «Приходи вечером!» – и пошел по тропинке вдоль берега. А Ксения поняла, что он совсем не ожидал ее в лесу, как ей показалось сначала, что этой дорогой ему просто ближе ходить к гаражу. И снова тоскливо стало у нее на душе.

Но забыть слова Алексея она не могла. И старалась о них не думать, а думала весь день. Вечером, вернувшись домой, Ксения, не находя себе дела, бесцельно толкалась по двору, наконец взяла ведра, коромысло, пошла за водой. И хотя идти до колодца ей было недалеко – две избы обогнуть, – шла долго и все останавливалась, прислушиваясь к далеким голосам девчат, к веселому напеву баяна.

Ведра с водой показались ей необычно тяжелыми, она поставила их у сарая на лавку и сама присела рядом. У нее горело лицо, часто стучало сердце.

– Ксень, ты где? – выглянув из избы, спросила мать.

Ксения молчала. Прасковья Григорьевна разглядела ее в сумраке, сказала:

– А я думала, брат Михаил приехал. Еще, может, приедет, подожди… Выдь на большак, глянь, не идет ли какая машина.

– Не заплутается, – проговорила Ксения, но встала, вышла на дорогу.

Она шла встречать Михаила, а очутилась возле клуба.

На крыльце сидел Петька Селезнев, помощник комбайнера, еще совсем мальчишка, и наигрывал на баяне что-то веселое, задорное. Вокруг него гурьбой стояли девушки, они подсмеивались над его лихим чубом, над новым костюмом, в который зачем-то он вырядился сегодня, над начищенными до такого блеска сапогами, что в них отражался висевший на столбе фонарь. Но Селезнев будто и не слышал ничего – всей своей осанкой, невозмутимым лицом и той небрежностью, с которой держал баян, он выражал полное презрение к девушкам и, как бы подчеркивая это, изредка снисходительно взглядывал на них. Было видно, он хорошо знал цену их насмешкам, но еще лучше – самому себе. Поодаль на бревнах сидели парни. А еще дальше, скрытый сумраком, в кустах сирени кто-то взвизгивал, кто-то шептался, кто-то смеялся нарочито громко, басом.

Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что ее заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришел Алексей или нет.

– А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? – спросила одна из девчат. – Молод женихаться-то.