Таисья Викторовна понятия не имела о том, что же есть такое эти дринги. Но и Дельфия, которая только что произнесла это странное и непривычное слово, также не знала, что именно оно означает. Вероятно, что-то знал про дринги Роман Майсурадзе, хозяин ковра-самолёта, из уст которого и вырвалась недовольственная тирада о пятидесяти дрингах, которые якобы не отдал ему Сашка. Дельфия случайно запомнила слова Романа, поскольку в тот самый момент, когда он их произнёс, она находилась неподалёку от него, во дворе дома, где жили Володя и его брат Сашка, который умер совсем молодым. Но поскольку Дельфия так и не узнала от Романа Майсурадзе, с которым ей совсем не хотелось разговаривать, что же такое дринги, которые якобы не отдал ему Сашка, то и Таисья Викторовна, Тася, услышав про дринги от Дельфии, медсестры из банка, не смогла не сказать ничего внятного...

Вообще-то отмалчиваться Тася не любила. Однако поскольку она нигде, и никогда, и ни от кого не слышала про «дринги»... Да, по словам Дельфии, Роман говорил про пятьдесят дрингов. Ну и что из того? Да хоть про сто, хоть про триста двадцать, хоть про пятьсот!

Даже ежели таким несуразным словом именовалась валюта в какой-нибудь западной, свинцовой, каменной, влажной, деревянной, восточной или даже южно-северной стране, то Тася всё равно ни про валюту такую, ни про страну эту никогда, ничего и нигде не слышала. Быть может, если бы Дельфия не произнесла слово «дринги», то тогда их общение с Тасей ещё имело бы некоторые хилые шансы вырулить в более-менее складную сторону, но уж после того как Дельфия сказала про дринги, их беседа немедленно закоротилась. Исчерпалась их беседа, свернулась их беседа, свинтилась, сдохла, улетучилась, истощилась, испарилась, аннигилировалась, пропала, исчезла, лопнула, разорвалась, треснула, скочевряжилась, иссякла, разложилась, гикнулась, и, более того, ежели в дальнейшем они ещё и разговаривали когда-нибудь и где-нибудь, то не больше десяти-пятнадцати-двенадцати-семи-четырёх раз. А то даже и меньше.

Странно ли, удивительно ли это? Едва ли. Ведь Тася, Таисья Викторовна, мать Володи и Сашки, который умер совсем молодым, не слишком любила общаться с Дельфией, медсестрой из банка.

ТЁПЛЫЙ МИР

Фёдор Джон с немалым интересом смотрел на окружающий его тёплый мир. Всё вокруг, решительно всё, насквозь всё, было незнакомым и непривычным. Что-то внутри – интуиция или природная смекалка, или дознавательская прозорливость, – Фёдор Джон и сам не понимал, что именно, подсказывало – говорило – утверждало – внушало – доказывало – что экстра-генерала «Твою Мать», злобного, рычащего, орущего, постоянно матерящегося, он здесь едва ли увидит. И заниматься дознанием по части Сашки, который умер совсем молодым, ему теперь не придётся. Нет, Фёдор Джон любил свою дознавательскую работу, знал в ней толк и был профи, настоящим профи, но всё тоже самое что-то, которое было – находилось – гнездилось – имелось – дышало – бурчало и шуршало у него внутри, опять же подсказывало ему, что здесь, в незнакомом и тёплом краю, он без труда малейшего сможет забыть о Сашке, который умер совсем молодым.

Совсем это его не огорчило. Вскоре – через полчаса, через час, через полтора часа, через три-четыре часа – Фёдор Джон уже что-то ел и что-то пил, и о чём-то весело разговаривал с жителями тёплого края. Правда, он не понимал о чём они говорят, а они не понимали, что говорит он, однако это им не мешало общаться. И пусть где-то там, впереди и вдалеке, за хмельной и сытной кисеёй настоящего, вырисовывались потихонечку-помаленечку-постепенно-неспешно и несуетно разнокалиберные здания грядущих проблем, Фёдор Джон, дознаватель (вернее, уже экс-дознаватель), не боялся к ним приблизиться – придвинуться – подойти – перекатиться и переместиться в их сторону. Ничего не напоминало больше ему про экстра-генерала, и про Сашку, который умер совсем молодым.

ПЕРВАЯ КОДА 1

Сашка пришёл в себя только через несколько дней после того, как умер в конце мая, умер совсем молодым. Посмотрел вокруг. Вроде бы ничего не изменилось. Всё вроде бы то же самое. Правда, ощущал себя Сашка уже несколько иначе, немного по-другому, не так как прежде. Сначала он не очень понимал, что с ним случилось. Однако потом понял, что, видимо, умер. Понял потому, что у него появились другие, непривычные ему ощущения. Раньше их не было. Сашке показалось, сначала – вначале – в первый момент – по первости, что ничего не изменилось. Он также как и раньше, ходил, всё видел и почти ощущал, только «почтиощущения» эти были не такими, как прежде. Как раньше. Как до этого.

ПЕРВАЯ КОДА 2

Не хотелось ему, например, курить. Сначала он, правда, закурил. Да, закурил. Нашёл в кармане старую смятую пачку с тремя сигаретами «Camel». Нашёл – и закурил. Зажигалку нашёл – там же, в кармане, зажигалку типа «Cricket», зелёную. Нашёл он все это – и зажигалку, и сигареты – и закурил. Сашка раньше всегда покупал только зажигалки типа «Cricket», зелёные или чёрные. Или, если не было зелёных или чёрных, то красные. Или коричневые. Или серые. Зажигалки другого цвета он не любил. Конечно, ежели не было зелёной или чёрной, или, в крайнем случае, красной, то Сашка мог прикурить и от зажигалки другого цвета. Да, мог, конечно, мог. И от жёлтой зажигалки мог прикурить, и от белой, и от сиреневой, и даже от бесцветной. Только сам бы себе он никогда и ни за что не купил бы коричневый или синий, сиреневый или белый «Cricket», да это уж точно-преточно, никогда бы, на за что бы не купил Сашка зажигалку таких цветов, которые ему не нравились.

Это Володя, старший брат Сашки, пользовался различными зажигалками разных цветов. Более того, ему даже было всё равно, «Cricket» это или не «Cricket», и какого же этот, «Cricket» – не «Cricket», цвета. К тому же Володя редко курил – мало курил – не любил курить – раз одиннадцать за год курил, но не больше – почти и не курил. А вот Сашке было не всё равно. Сашка много курил – любил курить – охотно курил – не любил не курить – не мог не курить. То есть, это раньше ему было не всё равно, пока он не умер совсем молодым. В конце мая.

Теперь-то Сашке уже курить не хотелось, и одна из трёх сигарет в старой смятой пачке «Camel», найденной в горящем кармане, и прикуренная от зелёной зажигалки типа «Cricket», найденной в том же сгоревшем кармане, стала последней. Ну а раз стала она последней, то понятно, наверное, что Сашка больше не курил. Не курилось ему. Не хотелось.

ПЕРВАЯ КОДА 3

Есть тоже не хотелось. Совсем не хотелось. Ничуть. То есть, сначала он стал вроде бы есть – грызть – жрать – поедать – хавать – употреблять – лопать пухлый и разваливающийся гамб, но не потому, что съесть ему персонально именно этот гамб захотелось, а просто понял, что давно ничего не ел. Да, вот так вот всё и вышло – сложилось – замесилось – образовалось – получилось: стал было Сашка потихоньку пытаться грызть – жрать – лопать – хавать этот чёрствоватый и рыхлый, и пухлый, и рассыпающийся, и разваливающийся гамб, из которого вываливались кусочки лука мутного цвета и ещё какая-то дрянь, а потом и ещё другая какая-то дрянь, и ещё, и ещё, и запивать всю эту дрянную гадкую дрянь чёрной жижей, которая почему-то называлась кофе, и вскоре – быстро – мгновенно – почти сразу – в темпе – безотлагательно – срочнёхонько – без промедления малейшего – вдруг – отчётливо понял, что ему есть ничуть даже и не хочется.

Сашка удивился. Ведь он давненько ничего не ел. Не жрал – не лопал и не хавал. Но потом, только потом, только потом, потом, потом, вовсе даже и не сразу, Сашка понял, что есть ему вообще не хочется. Да, и не есть, и не пить. Не грызть – не жрать – не хавать – не лопать. Некоторое время Сашка даже думал, так ли это на самом деле. Ничего отчего-то, совсем ничего не придумалось ему. Потом вдруг он почувствовал, что кто-то на него смотрит.