— Это протест против расстрела, — сказал он, — во имя гуманности мы должны протестовать. Я собираю подписи немецких ученых, и кое-кто уже есть.
Фабер читал подписи. Он нахмурился, прочтя текст.
— Несколько десятков человек, — ты подумай, дитя мое Ирма, подумай, — убить несколько десятков человек — это нужно иметь душу дьявола. Они действительно упорны, как кремень. Это люди однобоких мыслей.
История знает примеры дикого упорства. Вспомним хотя бы Гамбетту. В юности отец отправил его к тетке в глушь. Он пишет отцу: «Возьми меня отсюда, я не хочу здесь жить». Отец пишет ему, чтобы он молчал и оставался. Он отвечает: «Возьми меня — или я выколю себе глаз». Отец пишет: не дури и оставайся. Он отвечает: «Я выколол себе один глаз и выколю другой, если ты не возьмешь меня отсюда». Его взяли экстренно. Россия — это сплошные Гамбетты, и одного глаза у них уже, по-видимому, нет. Дайте же, Фогель, я подпишу. Мне даже нравится это упрямство примитивного ума. Но Европа должна иметь свою долю влияния, иначе эта орда обрушится на нас, а мне, по правде говоря, жаль моих лабораторий. Я провел в них всю жизнь. У вас есть перо? Так. Спасибо, Фогель. Это высохнет сейчас.
Семен Розенфельд
Окопы
В жизни нашего полка многое изменилось.
Мы узнали — правда, с опозданием на несколько дней — о том, что Германия и Австрия объявили России войну. Известие это не произвело на нас особенно сильного впечатления. Мы находились за десять тысяч верст от театра войны, и нам такая далекая переброска войск казалась немыслимой. Офицеры объяснили нам, что Германия и Австрия так ничтожны по силам сравнительно с Россией, Францией, Бельгией и Англией, что война должна закончиться в два-три месяца. О том, чтобы дальневосточные войска были отправлены на фронт, даже думать не стоит. Пока мы соберемся и доедем, пройдет два-три месяца, а к тому времени, конечно, войне конец.
Стали готовиться к возвращению на зимние квартиры. Дисциплина как-то сразу заметно понизилась. Занятия сократились, офицеры являлись редко, низшее начальство успокоилось. Но часть канцелярская, в отношении всяких приказов, распоряжений, предупреждений и объявлений, начала работать с большой интенсивностью.
Как только перешли на зимние квартиры, стало известно, что есть приказ о выступлении Первого сибирского стрелкового корпуса на театр военных действий. Из отдельных приказов по полку, из хозяйственных распоряжений, из частных бесед с офицерами мы узнали, что в августе корпус должен быть уже погружен.
Понемногу занятия прекратились совсем. Часть дня была посвящена хозяйственным делам. Сдавали ротное хозяйство в цейхгаузы, оружие — в ружейные мастерские для поверки, получали обмундирование, упаковывали в тюки и ящики имущество, предназначенное для похода.
Остальная часть дня оставалась для личных дел стрелков. И хотя отпуск со двора был строго воспрещен, солдаты толпами шли на барахолку. У всех солдат были сундуки с хозяйством, с запасом белья, обмундирования, подушками, одеялами и другим добром. Надо было или сдать это на хранение, или продать, так как с собой, конечно, этого нельзя было брать в поход. За исключением немногих наивных солдат, уверенных, что полк скоро вернется на старые квартиры, и потому сдававших сундуки с добром в цейхгаузы, все продавали свои вещи и тратили деньги на ханжу. А когда распродали свое добро, стали красть соседское и тащить, что попадет под руку. Уперли и мою пуховую подушку.
Казармы опустели. Часть казенной обстановки была вынесена в цейхгаузы, сундуки солдат также исчезли.
И только видны были группы иногда трезвых, изредка пьяных, а чаще здорово хвативших стрелков, бредущих по казарме и по двору, беседующих, поющих и просто орущих благим матом…
Полк продолжал готовиться к походу.
В полку было около двух тысяч человек, и пополнение, которое мы должны были получить в дороге, давало еще одну тысячу. Хозяйство нашего полка было огромное. Во всех дворах стояли сотни двуколок — продовольственных, фуражных, патронных, санитарных, обмундировочных, канцелярских и прочих. Стояли сотни лошадей —ломовых для обоза и строевых для офицеров!. Длинной шеренгой вытянулись походные кухни и двуконные подводы. Подводы и двуколки были наполнены продовольствием, фуражом, обмундированием, патронами, лазаретным имуществом и другим хозяйством и закрыты натянутыми брезентами. Все это находилось в распоряжении начальника хозяйственной части и командира нестроевой роты и распределялось по обозам первого и второго разрядов.
И таких полков, с такими громоздким и неуклюжим хозяйством, с колоссальным мертвым и живым инвентарем, двигалось со всех сторон России на фронт огромное количество. Одна только Сибирь посылала несколько корпусов по восемь полков, кроме артиллерии, кавалерии, саперов и казаков. Какое огромное количество поездов требовалось, если один только полк заполнял несколько составов! И какие огромные расстояния надо было покрыть!
Тюрин получил письмо из деревни. Он долго искал меня, доверяя только мне. Найдя, увел меня в сад, где я прочел ему письмо:
«Здравствуй милай Колинка дарагой сыночик отписываем тебе сниским наклоном родительское благословение и бапка анисья тоже а вчерась нашева степу забрали в небенизацию сним, в город поехала катя провожать забрали тихона никандрова ванюшку дяди Ефрема и кольку ребово а иипо сказывают вашу армею не возмут упаси тебе господи сыночка нашаво и льготу не дают всех сынов угоняют дома аднех бап аставляют работу некаму справлять только плачим за тебя и степушку все немцы окоячные денег два рубли посылаем и молимся господу богу за детак наших а яще ниско кланица бапка анисья старая все хворает под сердце подпирает намедни кума приходила плакала нету вести от петра отпиши ты нам не велик труд отписать спаси тебе матерь божия царица небесная а еще ниско тебе кланяемся дарагой сыночек наш Николай Петрович стем до свиданья с любовью твое родители».
Когда я кончил, Тюрин горько заплакал и сквозь слезы пытался по складам разобрать каракули родительского письма, но, ничего не добившись, заставил меня снова прочесть ему письмо.
Таких писем я читал каждый день несколько штук. Скоро начнут приходить письма из дальних мест, с Украины и из центральных губерний.
Мне надо на них отвечать, а это тяжкий труд.
Ротный командир штабс-капитан Чайка готовился к отъезду и разрушал свой домашний уют. Мебель частично оставлял у знакомых, частично в цейхгаузах. Одну собаку подарил, другую брал с собой, двустволки и картины упаковал в ящики и сдал в цейхауз. Мне он заказал с полдесятка прощальных стихотворений на злободневные темы, которые я срочно приготовил ему.
За несколько дней до отъезда начальник гарнизона, в связи с бесшабашным пьянством, скандалами, драками с вышибалами у китайских домиков, шумными очередями у японских домиков, нападениями на китайских торговцев и прочими пьяными историями, самым строжайшим образом запретил отпуска в город. Разрешали отпуск только по личным, запискам ротного командира, по служебным делам. По городу бродили конные казачьи патрули, арестовывая и доставляя солдат: в комендатуру.
Настал наконец день отправки. С утра на станцию двинулись длинной вереницей бесконечные обозы — двуколки, подводы, походные кухни, возы с прессованным сеном, лошади и скот. На улице — оживление, шум, грохот обоза, пыль, ржанье лошадей, мычанье скота.
Наш батальон выстраивается. Нагружены мы до предела. Кроме обычной амуниции, состоящей из скатанной шинели через грудь, винтовки, лопатки, двух патронных сумок, фляжки с водой, котелка и большого вещевого мешка, у нас еще в руках пакеты и мешки с остатками нашего хозяйства. Набитый вещевой мешок не мог вместить всего, что нужно было захватить с собой. Надо было взять запас белья, полотенце, мыло, ложку, кружку, чай, сахар и прочую мелочь, без которой и дня не обойтись. У солдат был неуклюжий, небоевой вид навьюченных ослов, неповоротливых и малоподвижных.