— Тьфу, закаркал. Ножей лучше проси…

— И дешевить не надо. Больше фунта сахара за перочинный ножик им не давай. Слышишь?.

— А я, хлопцы, думаю, что и этого много. Немец за войну отощал. Он и за полфунта отдаст. Особенно хлебом, мясом его прижимайте.

— Ладно, ладно, нечего! — ответил Чабан. — Не продешевим. А ну, поднимай флаг!

По уговору с немецким командованием для братания отвели два часа в день — от часу до трех. В это время в окопах поднимаются белые флаги, один флаг километр от другого.

Выбравшись из окопов, Чабан с братальщиками, огибая разбросанные перед окопами мотки с проволокой, открыли рогатки и нестройной толпой пошли к кладбищу.

Солдаты разошлись по бойницам и следили за уходившими. Пока все обходилось благополучно, но немец все немец. А главное, хоть бы одна живая душа высунулась из немецких окопов. Тут мировое братство совершается, а они и усом не ведут.

В томительных ожиданиях прошло около часа. Братальщикам пора бы уже возвращаться, а они точно в воду канули. Беспокойство охватило солдат. Что, если немцы надули их? Затянули на кладбище, отобрали хлеб, сахар, а братальщиков в плен увели?

— Ну, дураки и будут, если это сделают. Так бы мы им каждый день хлеб с сахаром таскали, а после такой встречи пулями придется угощать.

Я слушал солдат и тоже начинал жалеть, что отпустил Чабана безоружным. Гранат нужно было бы в карман напихать, тогда вернее было бы дело.

— А главное — силы неравны, — ораторствовали в окопах. — Мы к ним всей душой, со всем чувством, а они с офицерским расчетом… Вот кабы без офицеров, мы бы с немцами на одних пальцах о мировой революции в два часа сговорились.

— Ушаков, как думаешь: придут делегаты, или на выручку, целым полком придется идти? — спросил я Ушакова, с беспокойством поглядывавшего в сторону кладбища.

— Думаю, что придут. Хоть и говорят, что немцы луну выдумали, но все же мы перехитрим господ офицеров.

Прошло еще полчаса, а Чабан все не возвращался.

— Товарищ Ушаков, полк надо поднимать. Утянут они ребят.

— Идут, идут! — весело закричали на заставе.

Я поднес к глазам бинокль. Из леса выходил Чабан с товарищами. Они шли не спеша и о чем-то весело беседовали.

Когда братальщики перевалили через бруствер, солдаты набросились на них.

— Где вы, чертовы головы, так долго пропадали?.. Мы думали, их давно в живых нет, а они здрасте, пожалуйста.

Я спросил у Чабана:

— Ну, как дела?

Чабан устало отмахнулся.

— Буза. Забит еще старым режимом немецкий солдат. Под командой на братание пришли. Я было запротестовал, какое же это, говорю, братание, если вы солдата одного боитесь оставить. А офицеры мне на это: «Мы, говорит, немцы, мы без порядка не можем». А жулики какие! Даром все норовят забрать. За перочинный ножик две буханки требуют… Чистые грабители. А о политике, о Вильгельме и слышать не хотят. Знай, ругают Англию. Мы с солдатами барышничаем, а золотопогонные филины на могилах сидят. А в общем буза. А главное — языка их не знаем. А на пальцах много не наораторствуешь…

В тот же день полковой комитет разослал по ротам телефонограмму с просьбой сообщить, кто из солдат говорит и пишет по-немецки. Мы рассчитывали, что из пяти тысяч бойцов знающих немецкий язык наберется десятка два-три, но мы просчитались, знали только семь человек, да и то не шибко.

Мы сразу же засадили их за переписку воззвания к немецким солдатам. Зная, что немецкие газеты много скрывают от своих солдат, мы стали выпускать небольшие бюллетени, в которых помещали выдержки из иностранных газет.

Но передавать их во время братания было нельзя. Немцы приходили на кладбище целыми ротами под командой офицеров, а при этой публике не разойдешься. А поговорить нам по душам очень хотелось. Нужен был какой-то выход из положения. И он был найден.

Кому-то пришла в голову мысль передавать наши газеты и письма в хлебе. Сказано — сделано. Мы закладывали письма и газеты в банки из-под консервов, отправляли на хлебопекарню, где их и запекали. Начиненные буханки хлеба по внешнему виду ничем не отличались от обычных. Мы обменивали их на перочинные ножики, безопасные бритвы, безделушки из пластмассы и ремни.

Под самым носом господ офицеров вручали мы немецким солдатам большевистскую литературу, бюллетени и личные письма.

С газетами мы переправляли и небольшие записочки своим подшефным, просили их написать нам.

За время братания мы успели перезнакомиться друг с другом, знали, кто чем занимался до войны, откуда кто родом и как кого зовут.

Не оставались в долгу и немецкие солдаты. Первое время мы боялись, как бы они не донесли о проделке начальству, но все обошлось благополучно.

Записки от них мы находили в бритвенных ящиках, в выемках перочинных ножей, в мундштуках папирос и в трубках.

Они благодарили нас за газеты, информацию, жаловались на офицеров и говорили, что им тоже надоела война, они в любое время готовы сбросить Вильгельма II, но только не знают, как это сделать.

Словом, мы развели такую переписку, что семеро наших, знавших немецкий язык, не успевали переводить и переписывать всю эту огромную корреспонденцию. Пришлось откомандировать переводчиков из рот в распоряжение полкового комитета и освободить от всех нарядов.

А ничего не подозревавшие немецкие офицеры продолжали как ни в чем не бывало водить свои взводы для братания, чтобы улучшить паек своих солдат, подкормить их.

Не в убытке от братания были и мы. Правда, иногда кое-кто из переодетых немецких офицеров интересовался нашими позициями, шпионничал, но о переодетых офицерах немецкие солдаты сами нас предупреждали.

В общем все шло хорошо. Не одна тысяча газет проплыла мимо бдительных господ офицеров в тыл Германии.

Однажды на кладбище на братание пришли раненые немецкие солдаты из полкового лазарета.

Мы с радостью вручили истощенным немцам начиненные литературой буханки хлеба. Раненые, обрадовавшись свежеиспеченному душистому ржаному хлебу, который они давно не ели, тут же на кладбище стали разламывать буханки. Напрасно наши солдаты знаками давали им знать, чтобы они потерпели.

Подошел толкавшийся невдалеке офицер. Он отобрал начиненную газетами и письмами банку. И сразу же приказал солдатам сдать весь хлеб. А затем стал разламывать одну буханку за другой и всюду находил одно и то же. Мы стояли ни живые, ни мертвые. Леший побрал бы этих раненых! Мы готовы были выть от злости и обиды. Ведь надо ж так случиться!

Офицер выстроил солдат и резкой командой увел раненых с кладбища.

Настала очередь утекать и нам. Обозленные немцы могли открыть стрельбу. Не чувствуя под собой ног, летели мы домой.

Добравшись до проволочных заграждений, мы заметили, что над немецкими окопами уже не плескался белый флаг.

Дробная очередь пулемета рассыпалась по лугу. Мы кувыркнулись на землю и поползли к окопам. Перемирие кончилось.

Проклятые лазаретники!

Начало жизни

В середине октября меня срочно вызвали в Двинск. В тот же день вечером я был в армейском комитете Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков).

В холодном, неуютном помещении комитета я увидел представителей других большевистски настроенных частей. Немного погодя пришел секретарь армейской организации большевиков Сабуров, вернувшийся из Петрограда.

— К завтрашнему дню, — приказал он мне, — к двадцати часам, на восемнадцатый разъезд ты должен явиться с ротой надежных солдат, с четырьмя легкими пулеметами, взводом конной разведки и двумя трехдюймовыми орудиями. Запас продовольствия на семь дней.

— Поедем, что ли, куда, товарищ Сабуров?

— А там узнаете. Предупреждаю, все это нужно проделать без шума и митингов.

Такие же задания получили и остальные представители полков. Силы набирались большие, что-то около бригады, не считая кавалерии и артиллерии. Против кого намечались эти силы, приходилось только догадываться. Одно из двух: или бригаду отправят в Петроград на помощь питерским рабочим, или ее бросят на разоружение батальонов смерти. В общем, так и так хорошо.