Иногда на птичек налетает ястреб. Они с испуганным писком кидаются в разные стороны и прячутся, а разбойник, притаившись в ветвях какого-нибудь дерева, подстерегает их, тараща свои страшные желтые глаза. В таких случаях я просил деда Мирю застрелить ястреба, дрожащей рукой показывал, где он таится, и весь обмирал, пока старик вскидывал ружье. Почти всегда ястреб, раненый, падал на землю, переворачивался на спину и, глядя на нас горящими злобой глазами, впивался в сапог деда Мирю, который и клал конец его бандитской жизни.

Осенью мы приходили в этот лес и за вальдшнепами. Мы искали их с Зымкой у соснового бора. Они прилетали с далекого севера, из Советского Союза, Швеции и Финляндии, где много хвойных лесов. Здешний вечнозеленый лес привлекал их, напоминая родные места. Зымка шныряла по лесу, делала стойку у какого-нибудь куста, тело ее трепетало, как струна, и вальдшнеп поднимался, мягко всплескивая своими широкими бархатными темно-коричневыми крыльями. Раздавался выстрел, птица падала вниз головой, а в воздухе продолжали кружиться несколько перышек, вырванных дробинками. Я спешил взять птицу из пасти у Зымки, чтобы полюбоваться неуловимыми переливами ржаво-коричневых полосок и пятнышек, незаметно переходящих одно в другое, погладить ее плюшево-мягкую спинку. Какой у нее большой черный, высоко посаженный глаз! Как ласково и весело блестит ее зрачок! Какой длинный, чуть запачканный на конце клюв на ее крупной голове! Клювом вальдшнеп отыскивает червячков или, запустив его в мягкую почву, достает нежные корешки. У него пестрая расцветка ночной птицы, а попахивает от него дубовой гнильцой…

— У вальдшнепа нет желудка, — объяснял мне старик. — Вместо желудка у него кишка расширяется в мешочек, и все! А другие кишочки у него скручены, как длинная и тонкая веревочка. У него нет желудка, а у голубя и косули нет желчного пузыря.

Случилось так, что в январе, в самые сильные холода, мы снова пришли на охоту в этот лес.

День был ясный, морозный. Глубокий снег завалил весь лес, и он словно сдался на милость зимы. Мы шли под деревьями, как по снежным туннелям, полным мягкого, радующего душу света. Повсюду нас встречали точно явившиеся из далеких веков всадники, старухи, чьи-то растопыренные огромные руки — Дед Мороз слепил их из пушистого снега, наверное, потому, что ночью ему было очень скучно. Снег на ветках, освещенный утренним солнцем, блестел, а тишина была такой плотной, такой мягкой, что скрип снега у нас под ногами заставлял меня вздрагивать. Заячьи следы лежали на снегу, как голубое кружево. Лисы окружили поляны бесконечными четками своих шажков. Хрупкие кусты, покрытые цветами мороза, казались сделанными из тончайшего белого мрамора.

И вот среди этой невозмутимой тишины послышались чуть тревожные, но в то же время и веселые звуки: «Цик-цик-цик! Цек-цек, цок-цок!» Какие-то птицы пролетали над моей головой. Я вышел на маленькую полянку, и мне представилось красивейшее зрелище. Передо мной на ветвях пихты, усеянных тяжелыми шишками, сидело с десяток ярко-красных пичужек. Они разместились на тонких ее ветвях в самых причудливых позах, словно пихта эта была не лесное дерево, а огромная новогодняя елка, украшенная румяными яблоками. Одни птички висели вниз головой, другие поперек дерева, ухватившись одной лапкой за одну ветку, а другой — за другую, третьи словно повисли на клювах. Маленькие водопады сбиваемого с веток снега искрились в морозном воздухе. С дерева падали шишки, сбрасываемые птичками.

Одной из птиц надоело клевать шишки. Она перепорхнула на соседнее дерево, села на самую его верхушку, сверкая на солнце своей красной грудкой, и оттуда посыпались, словно зернышки, веселые, не слишком музыкальные, но чрезвычайно бойкие и бодрые звуки. При этом пичуга приподымала крылышки и часто крутила своим коротким, твердым хвостиком, как это делают по весне скворцы…

Ни одна птица не поет в январе, а эта пела. Она словно радовалась заснеженному лесу, морозу, январскому деньку, как будто перед ней были не снег и лед, а апрельская зелень.

Удивленный, я подошел к пихте и стал вблизи разглядывать незнакомых птиц. Они меня не пугались. Напоминали они больше всего попугаев, клювы и у них были загнуты, как зубоврачебные щипцы. У одних грудка оранжево-красная, у других — ярко-алая. Мне в ноги упала шишка. Я поднял ее. Толстые, крепкие чешуйки ее были разорваны и семечки из-под них вынуты. Очевидно, они и составляли пищу этих птичек.

— Это ты клестов-еловиков видел, — сказал мне дед Мирю, когда я вернулся к нему и поделился с ним своим открытием. — И я слышал, как они поют. Поют, потому что у них сейчас птенцы.

— Как — птенцы? В это время?

— Да, в это время. Самка сидит на яйцах, а самец поет, как поют весной все другие птицы.

И дед рассказал мне, что клесты прилетели в наш лес потому, что в этом году здесь пихта особенно хорошо уродила, и что клесты могут выводить птенцов в любое время года, смотря по тому, когда в лесу больше всего пищи.

— Но как же они их высидят? Ведь птенцы замерзнут? — спрашивал я, все еще полагая, что старик шутит.

— Пойдем поищем гнездо, — сказал он.

Мы подошли к одному клесту, который пел недалеко от нас. После долгих усилий, заглядывая в гущу ветвей, старик первым заметил порядочной величины мешочек, прочно прикрепленный к освещенной солнцем верхушке пихты. Мешочек был сплетен из мха и каких-то волокон.

— В этом мешочке самка и сидит сейчас на яйцах, — сказал старик. — Сидит и не вылезает. Самец приносит ей пищу. Он кормит ее с того дня, как она снесет первое яйцо, и до тех пор, пока не вылупится последний птенец… Клесты — все равно что цыгане-бродяги. В этом году они здесь, на будущий их уже нет. Перекочуют туда, где будет пища. Видишь, что значит еда! Голод не тетка. Некоторые думают, что для размножения ничего, кроме весны, не нужно — тепло, и все, а вот для клестов тепла недостаточно, нужна еще и пища. А тепло он сам себе обеспечивает с помощью своего крепкого клюва. Видишь, какое большое и прочное гнездо он себе построил, а все благодаря клюву — им он расщепляет кору на тонкие волоконца. И еще у этой птички другое замечательное свойство: ее мясо не портится. Мне случалось ее подстрелить, просто так, чтоб разглядеть получше, — когда я был молодой. Положу ее в комнате в нишу, она лежит там помногу дней и не протухает. Я спросил одного ученого человека, и он мне сказал: «Это потому, что клест питается семенами, в которых много смолы». Вроде как бальзамирует себя при жизни…

Дед Мирю засмеялся, и под его заиндевевшими бровями молодо блеснули серые глаза.

«Цик-цик-цик! Цок-цок-цок!» — пел на дереве около нас клест-самец, сверкая на солнце своей красной грудкой и подрагивая крылышками, словно стараясь уверить нас, что ему сейчас так же хорошо, как хорошо другим птицам весной. Солнце немного прогрело воздух. Подтаявший снег посыпался с ветвей. Ветки, освобожденные от тяжести, подпрыгнули вверх, и в воздухе, как стеклянная пыль, заблестели тысячи снежинок. Волга и Мурат подняли зайца и погнали его вверх по ложбине, на дне которой еще таилась холодная лиловая тень…

ДИКИЕ ГУСИ

С приходом зимних холодов над городом появились первые стаи диких гусей. Выстроившись то клином, то огромной дугой, они летели в сторону гор и, подобно тонкой черной нити, постепенно втягивались в низкое, затканное тучами небо. Но не проходило и получаса, как в небе снова раздавалось жалобное гоготанье — цепочка гусей вырисовывалась все яснее и яснее, и вот уже можно было различить отдельных птиц. Вытянув вперед свои длинные шеи, они ритмично махали крыльями и, на что-то жалуясь друг другу, пролетали над засыпанными снегом улицами городка.

Как сладко и волнующе для уха охотника звучит их нежное и звонкое гоготанье! Выйдешь на улицу, посмотришь, как кидаются то туда, то сюда гусиные стаи, пытаясь одолеть страшные, окутанные тучами горы, и начинаешь понимать, как неумолима зима, как жестоко преследует она тысячи живых существ и как властно гонит их все дальше на юг. Эти птицы одни только будоражат и оживляют тяжелое серое небо, и в их плачущих голосах звучит суровость зимы. Они кажутся мне бесприютными сиротами, детьми, гонимыми бессердечным властелином.