Другой человек вышел вчера после обеда на полчаса прошвырнуться, как он выразился, до табачного киоска и почитать «Советский спорт» на ближайшем стенде. Через два часа он позвонил уже в «обычном» приподнятом настроении и многословно рассказал, как «случайно», то есть совершенно случайно, по дикому случаю, проще говоря, встретил у газеты Хмылова, и они зашли к Людочке, их однокласснице, так… не посидеть даже, а… «ну, понимаешь, раз уж встретил, а Димка как раз к ней шел». А чего ж тут понимать? Ну, встретились с этим лаптем Хмыловым, ну, допустим, случайно, допустим, черт с тобой, раз ты без этого бесчестного слова обойтись не можешь (хотя Екатерина Николаевна на своей шкуре испытала за последний год всю глубину одного из принципов диамата, согласно которому случайность есть форма проявления закономерности), ну, а дальше-то, дальше-то что прикажете понимать? Ну почему же это сразу понадобилось идти к этой Людочке? Хотя она и знала ее, была у нее даже несколько раз с Юрой и знала, что там ничего не может быть, кроме этого их пресловутого сидения, ничего не значащего, но высасывающего потихоньку силы и жизнь. Но разве это занятие — шляться по сомнительным квартирам, где ничего не может быть? Пусть это занятие для Хмылова, Ухмылова, для кого угодно… Но для Юры-то?

Все ее невысказанные вопросы относились, впрочем, и это она сама отлично понимала, к категории риторических. Все объясняла его «обычная» приподнятость. А на это… не хватало уже и сердца. Да и по телефону заводиться не имело никакого смысла.

Звонок тот был последней весточкой от «случайно» сбежавшего мужа. Далее длилось просто его отсутствие. В одиннадцать вечера (хоккей по телеку кончился — надеялась, что хоть к хоккею-то придет, — нет, не пришел) сама позвонила Людочке.

«Хочешь посмотреть на женщину, которая читала Гегеля?» — год назад спросил Екатерину Николаевну муж, когда они, возвращаясь из кинотеатра Повторного фильма, дошли по Малой Бронной до перекрестка со Спиридоньевским переулком.

«Я, в общем-то, не шеманаюсь по школьным адресам, — добавил Юра, — но сегодня там Димыч, заглянем, заодно с ним повидаюсь, а?»

В этом угловом шестиэтажном, серого камня доме с узкими, как бойницы, торцевыми окнами, в этой мрачной, с высокими потолками, слегка запущенной квартире, где жила в одиночестве или уж лучше сказать обитала читавшая Гегеля и носившая ортопедические ботинки инженер по химической технологии Людмила, Екатерина Николаевна бывала еще несколько раз. Не по своей воле и хотению — все было связано с мужем, с пропастью разверзающейся.

И всякий раз было у нее ощущение, что заглянула в совиное гнездо, и ничего не могла разобрать в холодном, немигающем взгляде его хозяйки. Было ясно, что эта берлога с отсутствием всякого уклада и естественных для нормального дома ограничений, где не надо было звонить наперед о визите или извиняться за позднее вторжение перед соседями или родственниками (так как не было ни соседей, ни родственников), что это идеальная стоянка для притомившихся ходоков по земле московской, ходатаев по несуществующим прошениям. Екатерина Николаевна не осуждала Люду за непонятный, совсем не похожий на ее собственный образ жизни (что уж там, богом обижен человек), но и контакта никакого между ними не произошло. Сначала, попав в Людину квартиру, заставленную как попало старым и новым, дорогим и бросовым, попав в эту «разноголосицу» растущих, как в лесу, вещей и книг, ощутила Гончарова свое естественное, неизмеримое преимущество, превосходство здорового тела и духа над явно неудавшейся жизнью. Но со второго и третьего ощущений она уловила, правда, что за внешней сумятицей и необязательностью этого быта стоит нечто прочное и даже высокомерное. Что сдвинуто все и непригнанно только посередине, а по затененным углам стоят, как угрюмые, непоколебимые кариатиды, золоченые обрезы Брокгауза и Ефрона, затаенно посверкивает старинный хрусталь, фарфоровые вазы и причудливые лампы. Катя Гончарова, молодая, красивая, уверенная в себе и собственном муже (ею же созданном, потому и уверенная), наконец, просто сильная во всех смыслах женщина аж кожей почувствовала, что из затененных углов и с высоких лепных потолков этого странного жилища тянет холодком, а значит, силой. Силовым полем совсем другого происхождения, чем ясная, рациональная наступательность ее собственной жизни.

И еще увидела она, что Людмила что-то совсем не походит на закомплексованного мышонка, и даже ортопедические ботинки не ощущаются ею как знак отверженности. Видимо, уже очень давно, где-то в глухом на отзвук детстве, осознала эта девочка с бесстрастными глазами, что же это такое значит «каждому — свое», давно поняла и расчислила свои границы и устроилась внутри них надежно, надолго, без паники и надрыва. И по всему по этому — быть или не быть контакту зависело, стало быть, отнюдь не только от желания или нежелания, готовности или неготовности самой Екатерины Николаевны. И когда она в один из своих приходов, видя, что на первоначальной нотке покровительственного благополучия ничего не выходит, что так она не получит каких-то важных для нее, нехватавших сведений о муже, о периоде, когда они еще не были знакомы, каких-то фактов, без которых теперь как в потемках, и рванулась было к Люде, чтобы по-простому, по-бабски… ну, как между своими… То так сразу и наткнулась не на растроганную благодарность изголодавшейся по участию калеки, а на стальной блеск спокойных глаз. И вот тогда Катя поняла, что да, перед ней редкая представительница слабого пола, которая действительно уже в десятом классе читала Гегеля, что это не легенда, а было, и было недаром.

И когда позвонила вчера в одиннадцать вечера Люде, то и не ожидала ничего иного, кроме того, что услышала. Что мальчики, да, были у Людмилы, но очень недолго, Дима занес лекарство, которое ему удалось достать по ее просьбе, тигровую мазь, которая нужна ей для растирания поясницы, Дима — молодец, ну, вот и все. Даже не посидели, так, похохмили минут пять в прихожей, не раздеваясь, и отчалили. И даже ничего не объяснила, куда собирались, например, ведь были же, даже и за пять минут не могли не быть какие-то словечки, намеки, ведь стояли же они рядом, и могла бы передать… Но — ничего, перечислила факты — и будь здоров, плыви на запад.

Повесив трубку, Катя только подивилась, как это химик-технолог так ровно провела свою партию, нотки злорадства или торжества не позволила даже в голосе, что красавица Катя, полновластная обладательница красавца мужчины Юры, звонит в ее одинокую обитель аж под полночь и что-то такое чуть не со слезою выспрашивает. Вот, значит, до чего дошло. Всякие химичащие сивиллы спокойненько этак сообщают ей, что «мальчики»-де были, да сплыли. И не спросила, не поинтересовалась ведь даже, чего ей звонят так поздно. Дима, видите ли, молодец! Да черт с ним, и с его молодечеством, и с его тигровой мазью, и львиной удачливостью, и, кто его там разберет, с чем еще. Как будто она о Диме спрашивала. Как будто той это непонятно. «Мальчики»! Ничего себе «мальчики-с-пальчики». Что она ей, девочка, что ли?

Но через полчаса Люда позвонила сама и спросила, не знает ли Катя, кто такая Оля? Ребята, возможно, у нее, Люда «вспомнила», что Дима (опять этот Дима! Нет, она просто иезуит или дура) звонил от нее какой-то Оле, она ее не знает, и по разговору можно было понять, что Дима уговаривался к ней подскочить. И даже говорил, что заедет не один.

С каким наслаждением ответила бы Екатерина Николаевна, что ей дела нет ни до какой Оли, а уж если на то пошло, то и ни до какого Димы и сеньоры (сеньориты, пардон, пардон) Людмилы. Что у нее есть муж, и есть работа, и дом, и абсолютно неинтересно знать, кто и по каким там адресам передвигается, когда за окном полночь и февраль — кривые дороги. Но она выслушала, но ей было дело. И даже поблагодарила вежливо и только тогда повесила трубку. И только тогда поняла, какую дружескую, какую глубоко дружескую, воистину химическую услугу оказала ей Людмила. Я, мол, не знаю, где эта Оля и что это за Оля, но муженек твой, видимо, там и в теплой компашке, потому как за услужливым Димой насчет маленьких проказ дело не заржавеет: или Олю попросит, чтобы провентилировала насчет подружки для комплекта, или уж… так, самоустранится. За ним такие движеньица душевные водятся. Ничего этого Люда ей не сказала, но Кате показалось, что именно такой подтекст и звучал в мнимо озабоченном Людином голосе. Теперь ей предстояло провести ночь не просто в неизвестности, а без конца вслушиваясь в как будто реально произнесенные, беспощадно вкрадчивые бесстыдства: «Я не знаю, спит там ваш муж с этой Олей или как… Но только очень, очень смахивает на то. Привет вам, Екатерина Николаевна, летите, коли невмоготу, по-над крышами да сугробами, может, где и запеленгуете незабвенного своего Юрия Андреевича, главу семейства вашего процветающего. Ростом он вышел, может, и заметите. Адьос, амиго!»