Так что же тогда такое информация? Витя понимал, что не ему руководить новым информационным Центром, что еще пять-восемь лет назад — кто знает? — наверное, и смог бы. Что задача этого и подобных ему Центров — ничего не упустить, собирать даже по крохам, как собирают ладонью с необозримой скатерти остатки гигантского раскрошенного пирога, чтобы и скатерть очистить, и, что самое главное, ссыпать полностью запасы в закрома, не выбрасывать на поклев птицам, ибо иначе для чего выпекали столько? Но кто захочет питаться миллионами крошек — пусть, вместе собранные и слепленные, они и составят длинные ряды великанских мешков? Считалось, что крупный ученый стремится все сделать сам, просто в силу неосведомленности, на девять десятых повторяя необходимые ему для главного результата разработки, в то время как они уже имелись в теле мировой науки, разбросанные, правда, и вкрапленные во множестве других проектов и концепций. И вот коллектив, возглавляемый крупным ученым, вместо того чтобы быстренько вышелушить эти девять десятых, подсобрать их со скатерти мировых научно-технических публикаций, а затем сразу устремиться на основное, на получение нового результата, вместо всего этого заново добывал эти крохи, которые, если закрыть глаза на то, что где-то они уже имеются, требовали для своего получения вовсе не крошечных усилий.
Но эти усилия… Оказывалось, что во многих областях науки зачем-то их надо вкладывать, даже если это уже было когда-то сделано и один, и два, и десять раз. Конечно, часто это делалось действительно из-за неосведомленности. И ставились серии дорогих, длительных опытов, в то время, как результаты их, готовые цифры и отчетливо вычерченные кривые давным-давно уже были напечатаны в каком-нибудь австралийском, канадском или японском журнальчике. Но важнее были другие случаи — а они-то и привлекали с некоторых пор сидящего у открытого окна Карданова, — когда выпеченное другими оказывалось несъедобным, не ассимилировалось, не могло быть усвоено в ходе нового исследования. Именно здесь, в таком вот положении вещей, крылась настоящая тайна информации, интимный характер ее усвоения, которое во многих важнейших случаях не удавалось превратить в присвоение.
Если человек посвятил, например, всю свою жизнь изучению творчества Гайдна, и знает его уже, наконец, вдоль и поперек, и выпустил о сем предмете солидную монографию, то что же? — стоит другим людям внимательно прочесть эту книгу, и они станут такими же знатоками музыки Гайдна, как и ее автор? Нет, конечно. Здесь узнать очень близко стоит к такому слову, как полюбить. Такое знание, как и любовь, нельзя передать другому, его надобно пережить.
Так вот что такое информация. Вот какой она может быть. Есть, значит, информация и информация. Есть цифры, формулы, расчетные данные, которые загоняют в справочники и таблицы, а теперь вот, по-новомодному, в ячейки магнитных лент в гигантских б а н к а х данных, организованных на базе электронно-вычислительных машин. И чем эти банки данных обширнее, чем быстрее и легче доступ к их содержимому, тем л у ч ш е. И этому-то л у ч ш е призван служить новый информационный Центр, буде он возникнет в том электронном могуществе и оснащенности, как представляется Климу Даниловичу Ростовцеву.
Но есть и важнейший, смысловой аспект информации, ее, так сказать, интимная сердцевина, которая принципиально не поддается раскромсанию на биты и байты, принципиально не сводима на цифры и формулы, и, чтобы полноценно пользоваться ею, надо ее… самому и получить.
Но за кулисами всего этого анализа существовало и еще одно неявное измерение всей этой проблемы. Иногда ведь и полезная, вполне доброкачественная продукция не доходит до потребителя: сжигают кофе или запахивают в землю созревшие помидоры. Подобное случается и с информацией. Ее складируют в запасниках и спецхранах, запирают в нижних ящиках письменных столов и в сейфах, засвечивают пленки и размагничивают ленты. А чтобы не повторять слишком уж одиозную операцию сжигания книг на площадях, их просто издают тиражами, рассчитанными на… отсутствие читателей. Как ту брошюру, которую Карданову удалось когда-то издать полным тиражом за государственный, конечно, счет, но, как потом выяснилось, и за счет своего будущего.
И разгадка такой нелюбви к вполне доброкачественной, научно выверенной информации, а еще пуще — к широкому, беспрепятственному ее распространению, — кроется в самой ее природе. Ведь информация — это то, что есть на самом деле. Как же могут не гнать и не изолировать ее те, кто кормится от мистификаторства? О т с у т с т в и е и н ф о р м а ц и и р о ж д а е т м и с т и ф и ц и р о в а н н о е с о з н а н и е. А оно оказывается бессильным перед существующим порядком вещей.
Витя понимал, что заканчивается вторая жизнь и его силком затаскивают в третью. Свежая сорочка и аккуратно прибранный старенький письменный стол — вот тот плацдарм, который он мог еще удержать. Да теплый ветер, как всегда, лениво набегающий из приоткрытого окна.
Он поежился под теплым ветром и почувствовал, что озноб не придет и, значит, он недомыслил чего-то, и время не думает останавливаться, чтобы предоставить ему такую возможность. Через открытую дверь он оглянулся на вторую комнату, бывшую мамину, посреди которой стоял обеденный стол, посреди которого стояло большое круглое блюдо с крупными, красными яблоками и стакан наверняка теперь уже холодного чаю с лимоном.
Старенькая мама жила вот уже второй год в соседнем переулке у своей сестры, еще старше ее лет на семь. У этой, единственной теперь уже, Витиной тетки то и дело отказывали ноги, и его мама, как самая молодая из старшего поколения, переселилась к ней, а Виктор остался один в двух комнатах и с одним тишайшим соседом за двумя стенками, то есть возможность сидеть за письменным столом около раскрытого окна и ощущать ленивые всплески теплого воздуха с улицы, — такая возможность была ему предоставлена. И он пользовался ею, он сидел за этим достаточно обшарпанным, но крепким и вместительным столом и оглядывал свой отнюдь не меблированный «кабинет», груды коробок и чемоданов по углам, заполненных его бумагами, большими общими тетрадями, старыми журналами и пачками навечно молодых фотографий, а потом оглядывался на другую комнату и вспоминал постоянные мамины напоминания, что в яблоках много витаминов и что, пока сезон, их надо кушать, поглощать (так она не говорила), все эти яблоки, апельсины, огурцы, ягоды и тому подобное.
Он забывал об этих напоминаниях, он вздрагивал от неприятного ощущения при слове «авитаминоз», но бороться с ним путем регулярного поглощения бахчевых и цитрусовых культур был неспособен. Так же, как и ничем не мог помочь этим вот красным яблокам, которые, пролежав на блюде несколько суток, уже сморщились и как бы обессилели, не будучи уже в состоянии даже бросить упрек в таком к ним пренебрежении.
Когда-то он ценил их как неплохую, непритязательно-элегантную закуску. Когда-то он угощал женщин дешевым вином и прекрасными сладкими яблоками, и витамины, соединяясь с градусами, позволяли чувствовать себя как дома. Как в доме, который построил Джек. Чувствовать себя, чувствовать тебя, ощущать силу и за миллион лет накопленное тепло той далекой почвы, на которой вечно произрастала виноградная лоза. Слушать записи Джанни Моранди и музыку Нино Рота из кинофильма «Крестный отец» и чувствовать себя как дома на этой планете, где есть Средиземное море и почва, на которой произрастает виноградная лоза.
То славное время, кто его подарил? Да не оскудеет рука дающего? Она таки оскудела. Но нельзя же было тогда еще жить в предчувствии этого. «Можно», — говорила комсорг, староста и кто-то там еще, умненькая толстушка Людочка, Людмила Рихардовна и, сурово посверкивая суровыми глазками, все тогдашние годы, в девятых и десятых классах, прибавляла для упирающихся (для Виктора): «Можно и нужно». А он весело, отчаянно не верил и кинулся искать опровержения в этих улицах и переулках между кольцом А и кольцом Б, и наткнулся однажды, в антракте между отделениями в Большом зале Консерватории, на Юрку Гончарова, и дальше они пошли вместе, и он привел Юрку на вечер в Институт, и там Гончаров нашел себе жену, что сделало для него на какое-то время неактуальным напряженное внимание к старомосковской архитектуре. А теперь, в ночи, этот Юрка Гончаров рвется в закрытые двери бывшего кафе «У Оксаны» и громко вопит (эка его, не умеет вести себя по-мужски): «Мы проиграли, мы проиграли!» — «А кто выиграл? — спокойно осведомляется неревнивая старомосковская архитектура, коей рупором на этот раз послужил Димка Хмылов. — Уж не Людмила ли Рихардовна выиграла?»