Что гадать, когда есть же проверка простейшая. К кому кинешься сквозь АТСы бесчувственные, у кого баском лиходейским, разумеется, бесчувственным — это уж само собой — сотнягу перехватить попытаешься? И не попытаешься даже, в сомнамбулу превратишься, наверняка будешь знать, что приедет, узнает куда, и приедет, и привезет, что спрашивал. И не спросит сама ни о чем. Не время будет еще спрашивать. Надо же ему еще дров наломать, на стороне предложение еще сделать и попереживать об отказе (хоть откажут, и то слава тебе, господи, есть же еще умные люди), а потом еще повыпендриваться перед молодыми да ранними, показать, что и ты в их играх новомодных, в шахер-махерах деловых якобы сколь очков вперед надо, столько и выбросить можешь.
С Нелей они виделись еще несколько раз. Раза три он сталкивался с ней у себя на квартире, когда она приходила или уже уходила вместе с Толиком. Раза два-три внизу, в подъезде. Там уж совсем ничего — кивок головы и — и… мимо. С Толиком у нее заканчивалось долго и нудно, но заканчивалось. Реже и реже, хуже и хуже — вот так они с Толиком и встречались уже. Простота первоначальная, где ясно, ч т о́ дают друг другу, она же усложняется в дальнейшем. Сама по себе даже. А сложность вытерпеть надо. А во имя чего? И если нет «во имя», то… Она первая произнесла про себя: в самом начале промашку дали. Встречались, продолжали встречаться с раздраженностью супругов занудливых, но без тысячи примирений, чем в прошлом у супругов заканчивалось, без вигвама, сообща сплетенного, из которого на поляну дождливую не всегда высовываться хочется, да и, честно говоря, вообще без всего. А без всего кто же рутину терпеть станет? Кому она?
У Толика, положим, кое-какие основания имелись, чтобы не очень-то и не сразу супротив этой самой рутины восставать, основания кое-какие и расчеты. Но далеко, кстати, не столь определенные, как это сразу определил его брат. Толик, хоть и не бессребреник и вообще не лишенный грубо-материальных поползновений, душу однако имел простую, что называется, по-крестьянски бесхитростную. Даром что горожанин, вузовец, а теперь вот и инженер. Ни по каким он курортам, домам отдыха и даже пионерлагерям никогда не ездил, а каждое лето, сколько их за плечами у него теперь, проводил в их деревенском доме. И не то что проводил, а землю там под ногами чувствовал, окапывался и огораживался, полол и воду таскал, в ночное в оные годы ходил и рыбный припас из реки изымал, знал толк в деловой древесине и чуть не центнеровые мешки с картофелем по осени любовно подравнивал. Туго завязанные дерюжные чушки с собственного приусадебного, к отправке в город приготовленные.
Может, и к инженерному поприщу относился с прохладцей потому, что не до конца своим ощущал себя на нем. Проскальзывало даже в разговорах семейных, с матерью и братом, — не частых, но все же случавшихся, — что он, чуть ли не с самого поступления на работу, предвкушал уже ее финиш, уход на заслуженный отдых. Получалось, что лучшие годы жизни как-то заранее уже отдавались Толиком на откуп занятию, необходимому и в общем-то его устраивавшему, но не содержащему для него центра тяжести. И вот он как бы заранее шел на это, не драматизировал, не рвался к неким решительным поворотам в своей биографии, к немедленному разрыву с н е с в о и м делом, к перемене климата и пересадке корней. Ничего решительного он предпринимать не собирался. Так уж сложилось, значит, отдай свое и не греши, это уж как служба, чего ерзать? А заветное — его лучше предвкушать, чем напрямки, не спросись, ломиться.
Колоти деньгу помаленьку, долг обществу возвертывай да семейство, будя обзаведешься им, в колос гони, подымай к сроку. Словом, верши круговорот, а грубо говоря, тяни лямку — так жизнь понимать надо. И что досадовать, когда ведь даже и не трет лямка-то, удобная в меру, и без напряга, значит, можно особого. Заветное же подождет, оно как пряник, с которого не начинать же день…
Так что дача Ольшанских и обширный, в несколько раз больше, чем у Хмыловых, приусадебный участок, почти не возделанный, не взнузданный интенсивным хозяйствованием, встретились Толику как бы и до срока. Ну да всего же не расчислишь. И в первые месяцы — это год с лишним назад, в добрачные, но медовые его месяцы с Нелечкой — он тянулся к заветному, ядреным пенсионером себя ощутил, новорожденным для жизни усадебной. Так что и крышечки притертые для банок с вареньем хоть и выдавали некоторую заземленность его натуры, но то была заземленность не тупая, на голом расчете и цифири замешанная, тут струны души были задеты, преждевременный порыв к роли, которую сыграть он себе положил много позже.
И по отношению к наследнице профессорских угодий, к Неле Ольшанской, подлецом он себя не чувствовал. Не было у него просто в уме, что вот это может так со стороны выглядеть: прилепился, мол, к женщине не ради нее самой, а ради сопутствующего. Вынырнул тут просто совсем другой человечек из совсем других времен и обыкновений. Ведь это смотря что считать сопутствующим. Для Толика — и это в нем и не отцовское, конечно, а дедовско-прадедовское отыгрыш дало — сопутствующим как раз и ощущалась вся эта сфера, где женщина и отношения с ней. И тут какой же он подлец? И в мыслях не держал — собирался он опять-таки исполнить свой долг, как оно и положено. Насчет этого всего он и не мыслил иначе, кроме как жениться, породниться… словом все, что в таких случаях… И никак иначе, никакой, скажем, гулянки легковесной, порханий по маршрутам треугольным… Чем же он виноват, что все это созерцалось им как, разумеется, необходимое, но сопутствующее. Как раз все то, что давно уже и для все большего числа цивилизованных людей — особенно цивилизованных женщин — как раз и составляет основное.
Ольшанская же, она просто не любила его. Первое время — опять же все это прошлым летом — она вздрогнула на момент, растянувшийся недели на три, вздрогнула и затрепетала, ощутив себя в спокойно крепких объятиях индивида ранее ей не встречавшейся разновидности. Он, индивид, отсекал, разумеется, что она курит сигареты не простые, а с золотой широкой каемочкой, и что переплеты книг в библиотеке ее отца не простые, а с золотым тиснением. Однако отнесся к этим факторам — к факту окружающей Нелю среды — без особого порыва, которого можно было бы ожидать от стандартного современного инженера, у которого на роду, а точнее, на лбу написано, что и при самом благоприятном стечении самых благопристойных обстоятельств может он превратиться только в старшего, но, допустим, никак не в главного инженера.
Отнесся Анатолий ко всей этой «обстановочке» со спокойной уважительностью как к вещи, безусловно, стоящей, но не затрагивающей самые его тонкие струны. И что еще удивительнее оказалось для Нели, зазвучали эти струны, когда привезла она Толю — собственно, привез папа, он за рулем сидел, а она, дочь, и только что в городской квартире представленный ее родителям молодой человек с вузовским «поплавком» на пиджаке, Анатолий Хмылов, сидели на заднем сиденье рядышком, как два чинных воробышка, чинно вертя направо-налево приведенными в порядок прическами, по которым ни один реставратор не воссоздал бы «минуты страсти нежной…». В общем, когда они, Ольшанские, привезли этого добра молодца к себе на дачу, тогда эти струны и зазвучали. Добрый молодец, как взявшая след гончая, чуть не ноздри раздув, помчался вокруг дачи и потом в глубь участка, и все это семимильными шагами, с фокусами, заранее не объявляемыми, например, то исчезал, тая бесследно в пространстве аллеи, то возникал, обнаруживая физиономию, взволнованно-дышащую в середине самых густых зарослей, с хрустом по этому случаю раздвигаемых. Неля с усмешечкой довольной дивилась фермерским задаткам, так бесхитростно обнаруживаемым обласканным ею существом, поглядывала на родичей, тоже слегка ошарашенных, но полагающих, что раз усмешечка, то дочь их все это заранее знала, а она заранее не знала, не было еще случая узнать, а теперь она просто благодушествовала, и любопытно ей было поначалу, и хорошо. Повеяло на нее новинкой, нечаянно обнаруженной, «запахами земли», — это уже начитанность ее так формулировала, — а в общем решительной непохожестью на адидасовских суперменов с кандидатскими корочками, в обществе которых пыталась она некогда увлечь по туристской тропе пышно одаренную от природы Екатерину Николаевну.