Однажды буканьер-испанец сказал Жаку, что здешние леса для охоты уже оскудели. Звери в них изрядно перебиты и распуганы; поэтому охотники решили уйти отсюда. Как только они распродадут запасы сушеного мяса и шкур, так сразу отправятся разыскивать себе новый, более выгодный стан.

Что же касается нас, то они ничего не имеют против, если мы пойдем вместе с ними. Они, мол, довольны нами, — мы хорошо работали у них. Впрочем, они целиком предоставляют решение вопроса на наше усмотрение. Поиски места для охоты — весьма утомительная штука, которая продолжается иногда несколько недель и, пожалуй, мало чем отличается от мучительного скитания, пережитого нами во время бегства с табачной плантации. Стало быть, над этим следует хорошенько поразмыслить, раз мы не привыкли к подобным вещам. Кроме того, одному из нас, — буканьер имел в виду меня, — будет теперь труднее, поскольку он еще не окреп. Когда же место для охоты будет выбрано, придется снова затратить немало сил на постройку дома, коптильни и всего прочего. Мы должны правильно понять их, говорил буканьер, и не подумать, что они желают избавиться от нас, — наоборот, без нас у них прибавится работы. Охотники хотели честно рассказать нам о тех условиях, которые ожидают нас, если мы отправимся с ними.

Когда наша тройка советовалась об этом между собой, у меня тоже создалось впечатление, что буканьеры желают отделаться от нас более приличным образом. Но скоро нам пришлось отказаться от такого подозрения. Мы уже достаточно хорошо изучили друг друга, — они не стали бы ничего скрывать от нас и сказали бы нам все напрямик, нисколько не стесняясь. Нет, дело обстоит именно так, как рассказал испанец, и единственно, о чем следует хорошенько подумать, — хватит ли у нас сил. Буканьеры, очевидно, сомневались в нас и, как опытные люди, разумеется, имели все основания. Правда, за это время мы несколько попривыкли к здешним условиям, но одно дело бродить по степям и работать на вольном воздухе, а другое — снова продираться через адскую чащу, в которой нам уже довелось однажды хлебнуть немало горя. Да и здесь, когда начались беспрерывные ливни, мы снова почувствовали себя хуже.

Но куда же нам податься теперь одним? К какому-нибудь плантатору? Никогда! В порт? Это означало бы самим отдаться в лапы испанцам!

Все эти соображения ничего не стоили. Даже ломаного гроша. Поэтому Жак снова отправился к буканьерам узнать, не посоветуют ли они нам что-нибудь на этот случай.

Жак пропадал у них долго, — мы с Селимом уже начали терять терпение.

Но его задержка была как раз доказательством того, что буканьеры не хотели выпроводить Жака ни с чем и всячески старались придумать для нас наиболее удобный выход.

Наконец Жак вернулся; он действительно все это время вместе с тремя буканьерами обмозговывал наше дело. Впрочем, то, что они посоветовали ему в качестве единственного выхода, нас поразило, словно гром среди ясного неба. Это было ни больше, ни меньше, как предложение отправиться… к пиратам!

Сначала оно показалось нам довольно-таки диковинным, но Жак; сразу же принялся разъяснять нам суть дела. Француз сказал, что в первый момент он сам не меньше нас был удивлен предложением буканьеров, — только при дальнейшем обсуждении он разобрался во всем, и сейчас такое предложение ему уже не кажется невозможным. Наоборот, оно вполне разумно.

— Как вы думаете, кто такие пираты? В основном; это точно такие же люди, как мы с вами, и к своему ремеслу они почти все пришли тем же путем, каким мы; до сих пор шли сами.

Каково наше положение? Владелец судна и купец, продал нас плантатору. Поскольку мы не позволили этому живодеру вырвать у нас душу из тела, то нам не оставалось ничего другого, как убежать от него. С этой минуты мы стали отверженными. Останься мы в лесу одни, безоружные, нас ждет неминуемая гибель. Бродячая же жизнь буканьеров, пожалуй, нам не по силам.

Следовательно, мы должны искать себе пропитание в другом месте. Но где? На нашей старой плантации? Вы сами знаете, как поступают хозяева с пойманными беглыми рабами. Пойти в город, в порт? Там нас сразу же схватят испанцы и при самом благоприятном исходе — если они не разнюхают, что мы беглые — у нас начнутся точно такие же мытарства, какие мы уже испытали.

Так что же нам остается? Идти в море! Оно лучше всего знакомо нам! Но ни один капитан не возьмет нас, пока не дознается, кто мы такие и где служили прежде. Как только он узнает правду, нам уже не успеть убежать от него. Единственное место, где нас не будут ни о чем спрашивать и возьмут к себе, — это галера. Подобное же решение равносильно тому, что мы сами, особенно Селим и ты, со своей одной рукой, согласились добровольно лечь в могилу.

Если вы придумаете какой-нибудь выход получше того, что посоветовали нам буканьеры, пусть, я стану римским папой.

Папой, разумеется, Жак не сделался, — мы действительно ничего лучшего не придумали, да и не могли придумать.

— Вот видите, — продолжал он, — такова же была судьба и большинства людей, попавших на пиратские корабли. Пиратами люди не рождаются, но почти каждого из них толкнули на этот путь сами плантаторы, купцы, владельцы кораблей и испанцы. Сначала они лишат человека всякой возможности прокормиться, а потом вопят: «Посмотрите-ка на него, на этого мерзавца! Он стал пиратом! Разбойником и убийцей!»

Это правда. Где бы мы ни появились и ни предложили свои услуги, нас ожидала либо тюрьма, либо такая работа, которая была равносильна медленному умиранию. Но у меня все-таки постоянно вертелась в голове мысль о том, что, — как ни говори, — пираты все же морские разбойники. Когда я высказал это вслух, Жак немедленно ответил мне:

— Что же остается им делать? Ты только подумай об этом сам! Либо спроси того, кто сбежал с галеры или из тюрьмы. Тогда ты ответишь мне: кто больший злодей — человек, которому не остается ничего другого, как добывать себе пропитание собственными кулаками, или те, кто довел его до этого? А ведь все эти купцы, владельцы кораблей, поставщики, испанские чиновники, плантаторы и губернатор этого острова в один голос заявляют о себе, что они честные люди. Но они совершили и продолжают совершать гораздо более гнусные и частые кражи, грабежи и насилия, чем пользующийся самой дурной славой пират. Об этом свидетельствует торговля, основание колоний и распространение истинной, христианской веры.

Если ты на своей родине украдешь с голоду кусок хлеба, тебя отлупят и закуют в кандалы. Если же какой-нибудь король, адмирал, генерал, наместник заберет у доверчивых индейцев всю их землю, а потом почти всех их перебьет, то такой грабеж — достойное похвалы расширение христианского царства. А что скрывается за этим? Рынки, золото, мешки кофе, сахарный тростник, — оловом, одни деньги и больше ничего.

Туда, где обосновался испанец, лезет француз, англичанин соперничает с голландцем, все воюют против всех, дерутся из-за того, чтобы урвать себе как можно больше. Там, где встречаются их корабли, они набрасываются друг на друга, захватывают чужие порты и крепости. Все это называется у них честной борьбой! В то время как монархи, дворяне и купцы борются за власть, за богатство, за деньги — это поистине очень великие и благородные причины для драк и грабежей, — пираты беспокоятся всего лишь о своей шее. А драться за свою жизнь, за свой хлеб, который отнимают у тебя, — это в сравнении с властью и богатством — жалкая добыча!

Стоит вам только посмотреть на жизнь своими собственными глазами, тысячу чертей вам в бок, и вы увидите, что все это сущая правда.

Насколько мне известно, Жак впервые говорил так долго и так горячо. Да, он действительно был прав. Главное же — у нас не было никакого другого выхода.

— Впрочем, — добавил он, наконец, — для нас это будет означать только продолжение борьбы с нашими самыми заклятыми врагами, — испанцами, правителями этого острова. По словам буканьеров, пираты охотятся главным образом за испанцами, — с ними у них больше всего счетов. Ведь испанцы первые захватили этот остров, поработили его жителей и более других запятнали свою совесть самыми чудовищными преступлениями и коварством.