Меня охватил ужас — ужас перед судьбой человека, не позволяющей ему вырваться из ада, в который он однажды попал. Но какая там судьба! Сами люди не позволяют этого. Те, кто не побывал на галере, не желают допустить галерника в свою среду.

— Можете называть меня Жаком, — сурово закончил свой рассказ француз.

Мы гребли, гребли и стали замечать боль в мышцах, которые еще не привыкли к напряжению такого рода. Нам не помогло даже то, что мы немного передохнули от маршей и привыкли носить тяжести на спине и плечах — ведь особые движения у весел заставляли напрягаться совсем другие части тела и иным образом.

Скоро каждый подъем, каждый нажим на весло и даже каждый присест стали настоящей пыткой. Особенно болели брюшные мышцы, — как будто их резали ножом. Мы начинали постепенно сдавать. Вот тут-то и забегали между нами надсмотрщики с плетьми, — у них сразу же появилась работа. Ремни засвистели в воздухе, и на ребрах гребцов стали появляться красные полосы. Скоро вся галера выла, точно свора собак, бичуемых псарями. Мы обливались потом, он застилал нам глаза, члены слабели, в ушах звенело. Но стоило только заслышать шаги приближающегося надсмотрщика, как человек делал новое усилие, потом еще одно и еще…

После первоначальной самоуверенности нами овладело чувство безнадежного отчаяния. В полуобморочном состоянии я бросил взгляд на Криштуфека; он был бледен как смерть. Я сразу же перевел свои глаза на француза. У Жака были еще четкие, равномерные движения. Вдруг у наших ног упал негр, сидевший рядом со мной. А ведь он казался нам самым сильным из нас. Руки у него соскользнули с весла, он свалился со скамьи на пол, лицом к небу, на его губах выступила пена. К нему тотчас же подскочили оба надсмотрщика. Разумеется, они не собирались оказывать ему помощи и приводить его в чувство. Надсмотрщики принялись только размахивать своими плетками.

Казалось, что десятки ременных змей впиваются в его черное, блестящее от нота, тело. Надсмотрщики были достаточно опытны. Смотрите-ка, произошло чудо: тело, походившее, собственно, на труп, вдруг стремительно поднялось вверх, полубессознательно рванулось к веслу и заработало снова.

Вот это и есть настоящая галера!

Если бы я стал описывать первую неделю нашего плаванья, то мне пришлось бы постоянно повторять одно и то же. Предсказания Жака сбылись слово в слово, — мы продолжали оставаться в своих кандалах, все более и более сознавая ужасную обреченность своего положения. Оно особенно удручало нас тем, что мы не видели впереди никакого облегчения.

Однако наши тела помаленьку привыкали к гребле, мышцы превращались в стальные, да и дух становился сильнее. Странно, что настоящее страдание не ломает человека, когда он научится прямо смотреть ему в лицо, когда он вглядится в него и поймет его причины и источники. Тогда появится не отчаяние, а ненависть и злоба, истинная и благородная ненависть ко всем виновникам этого страдания. Человеку только не следует обвинять судьбу, — он должен сам разобраться получше в том, кто, как и почему является причиной его несчастья. Тогда это несчастье ни за что не сломит его, и, наоборот, я бы сказал, оно закалит его. Казалось, именно здесь, на галере, я окончательно понял, кто такой был наш молчехвостский приказчик, который, желая угодить князю из Лобковиц, обманным путем заманил нас в Бержковицы, откуда мы попали к вербовщикам, только теперь я как следует раскусил бержковицкого управляющего, лейтенанта Тайфла, саксонского офицера, приказавшего повесить восставших крестьян, и капитана нашей галеры с его подручными — корабельными надсмотрщиками.

Затем я вглядывался в лица господ, о которых рассказывали нам крестьяне Тюрингенвальда, и перед моими глазами вслед за ними промелькнули князья, короли и даже сам император. Теперь я сумел бы разгадать их хищное нутро, — им уже ни за что не удалось бы облапошить меня.

И с другой стороны, только здесь, на галере, я по-настоящему оценил истинную красоту доброты и любви к людям Матоуша Пятиокого, Шимона Завтрадомой и сотен наших и немецких крестьян, а также сурового и хмурого бретонского рыбака Жака. Я был полон любви и ненависти.

Потом я вспомнил и еще об одном — о покойном полковнике Помпейо, беспощадном командире. Для него солдат был ничем, и все-таки он, как небо от земли, отличался от лейтенанта Тайфла. Помпейо служил господам, был у них на жалованье, служил им потому, что он сам искренне верил им и, как солдат, отдал за них свою жизнь. Мне нельзя было не включить Помпейо в число своих врагов, но я не мог его ненавидеть, его самого. Бороться против него я мог, а ненавидеть — нет.

Удивительно, как великие страсти помогают человеку быстрее созреть и возмужать.

Однажды, после нескольких недель сторожевой службы у берегов Испании — это был единственный промах в предсказании француза, ведь нам не довелось вступить тотчас же в бой с каким-либо противником, — наша галера встала на якорь в совершенно пустынном месте. Мы долго тщетно ломали себе головы, ради чего торчим здесь. Это выяснилось только на третий день. К берегу тянулся очень длинный обоз телег, которые чуть не трещали от груза. Все эти товары — ящики, мешки, бочки — стали перегружать на нашу галеру. В них были припасы пороха, муки, копченого мяса, сушеных и маринованных рыб.

— Теперь нам предстоит далекое плавание, — сразу же определил Жак, и его лицо приняло крайне озабоченное выражение.

Грузили целый день и целую ночь. Когда пустые телеги стали возвращаться домой, снялись с якоря и мы.

Это было на рассвете. Море казалось не особенно спокойным, но нельзя было назвать его и бурным. На берегу шумели сосны, спускавшиеся по песчаному скату прямо к самой воде. Ветер играл их колючими ветвями, напоминая родной край, в который вряд ли мне когда удастся вернуться. Волны, высотою с человеческий рост, катились по поверхности моря; их белые гребни тянулись необозримо длинными грядами, пенились, перекувыркивались и рассыпались брызгами в зеленые, как смарагд, и гладкие, как стекло, дугообразные борозды.

Гул прибоя звучал глухо и мерно. Если приподняться на скамье и поглядеть в какое-нибудь отверстие, имевшееся у малых пушек, стоявших на прибортовых дорожках, то можно увидеть море, необозримое, вздымающееся, грозное и взволнованное.

Такое же волнение поднялось и на галере.

Снова загремел барабан старшего надсмотрщика, и кормчий, стоявший на корме, начал спешно поворачивать свое колесо, отчаливая от берега.

В тот же день, после полудня, мы заметили, как далеко на горизонте вынырнуло множество мачт и вслед за ними показались белые паруса нескольких кораблей, которые, по-видимому, приближались к нам. Капитан и офицеры оставались спокойными, — значит, сюда плывет не вражеская флотилия.

Скоро Жак определил по флагам, что это и в самом деле испанские корабли.

Они нисколько не походили на нашу неуклюжую галеру. Корабли гордо приближались к нам, словно огромные морские дворцы. Хотя мы сидели на дне галеры и борта мешали нам наблюдать, как они, во всем своем строгом величии и красоте, проносятся мимо нас, однако нам удалось рассмотреть их.

Жак охотно объяснял:

— Вон видите те два колосса, что поближе к нам? Это боевые корабли. По всей длине борта у них тянется три яруса батарейных палуб и на каждой палубе из люков высовывается до двадцати пушек, намного больших, чем та, которая стоит на носу нашей галеры. Такого гиганта ни за что не сдвинуть с места веслами, он идет только на парусах. А этих парусов на четырех мачтах натянута целая уйма. Обратите внимание на борта, обитые железом, и на носовую часть, заканчивающуюся острым тараном. Если на полном ходу ударить тараном в борт неприятельского корабля, он проткнет его, как лягушку. А рядом с ними пузатые караки, — они раньше всего начали строиться португальцами, имеют большую вместимость и хорошо выдерживают даже самый сильный шторм. Эх, братцы мои, вот это корабли! А посмотрите, вон там галеон, а за ним — фрегаты… На таком бы поплавать матросом! — Глаза бретонского рыбака разгорелись; он совсем забыл о том, какую работу и для кого пришлось бы выполнять ему и на этих чудесных кораблях. Он, сын и труженик моря, глядел на хитроумно сооруженные гиганты, способные преодолевать пространства и бури. Перед нами открылось поистине захватывающее зрелище. Человек забывал, что мимо него проходили смертоносные морские крепости той же войны, которая осточертела ему на суше, и он не мог не восхищаться чудесным творением человеческой мысли, одержавшей победу даже над морем.