— Господин лейтенант, — начал свой разговор Нагель, помахивая белым флагом, как бы дразня Алешкина, — я пришел предъявить вам ультиматум. Вы обязаны вывести своих сольдат из занимаемого вами моего дома в течение тридцати минут. Если вы это не сделаете, я даю команду открыть огонь. И бои в городе начнутся снова. Имейте в виду, что со стороны залива Фринтес-Гафф идут на город наши отборные войска. Вас сметет огонь генерала Губерта.
— Господин майор! — громко произнес Алешкин. — Я и моя штурмовая группа никогда не уйдут с занятого рубежа. Все, господин майор!
Белый флаг выпал из рук майора Нагеля, и он в непреодолимом приступе гнева крикнул:
— Капут, советики! — Он схватился за автомат, висевший у него на шее.
Котлов расстегнул кобуру, однако понял: не успеть ему обнажить пистолет и упредить выстрел Нагеля, — оттолкнул Алешкина изо всех сил — автоматная очередь Нагеля прошила Котлова. Но он сразу не упал, успел заметить, как Зольсберг полоснул из автомата по майору Нагелю, который, падая и спотыкаясь, уткнулся головой в ноги Алешкину…
Пальчиков, неотрывно следивший за гитлеровцами, залегшими у дома Адема, громко закричал со своего наблюдательного, пункта»:
— Братцы, фашисты драпают! Бросают оружие!
Выскочил се двора меринок Котлова, заржал голосисто и протяжно.
Шнурков поймал его за поводья, потянул во двор. Но лошадь вырвалась, бросилась к порожкам, ткнулась храпом в холодеющее тело Котлова; из глаз ее выкатились слезы, крупные, как монисто…
Дом Адема, теперь уже пустой, чернел по правую сторону пути колонны немецких штабников. Лах поглядывал на дом-крепость исподлобья. И был момент, когда ему, Лаху, показалось: бойницы озарились вспышками. И он невольно вобрал голову в плечи и приготовился пасть под разрывами собственных фаустпатронов. Однако это взметнулись горящие головешки, и, когда они бесшумно исчезли за развалинами, Лах вдруг обрадовался, облегченно вздохнул, подобно лошади, наконец-то преодолевшей тяжкое бездорожье.
За Лахом дробно сучил ногами Пунке, навьюченный тяжелым чемоданом и наконец полностью осознавший, что происходит. И ничего ему теперь так не хотелось, как простого человеческого отдыха. Мысли его о каких-то тайных планах и маневрах господина командующего Лаха и фюрера начисто изошли вместе с потом, испарились, и осталось в нем одно маленькое, но самое-пресамое жгучее желание — расстелить шинель и упасть на нее, закрыв глаза, и лежать, лежать, пока не подойдет жена и не скажет: «Почисть коровник, отвези навоз в поле. Слышь, Фриц, пора и за дело, вон как веснит повсюду».
Вели по строго установленному маршруту. Лах знал этот маршрут со слов подполковника Кервина. Да и Петр Григорьев, перед тем как вести, показал на карте путь движения, все спрашивая: «Вам понятно? Вы согласны? Этот маршрут наиболее безопасный. Мы гарантируем…» В знак согласия Лах кивал и никак не мог полностью осознать, почему, собственно говоря, этот маршрут ведет в штаб русской дивизии. Ноги у Лаха, как показалось ему, вдруг начали вязнуть в каком-то липком месиве, и он с трудом переставлял их, но не отставал от шедшего впереди полковника Петра Григорьева и двух автоматчиков.
Он шел и думал о том, что, если бы не эсэсовцы, мог бы потянуть со сдачей в плен. Да вот эсэсовцы, как всегда не зная подлинной игры, могли бы арестовать его и расстрелять как изменника. А он не изменник, он просто избрал такой путь для сохранения себя на будущее — ведь репатриация неизбежна и он вновь окажется в Германии. Клял в душе Роме как человека ограниченного и не способного мыслить чисто по-военному, по-генеральски…
Вначале, в первые дни пребывания на вилле, Марине показалось, что самое трудное и опасное для нее осталось позади; Ганс Вульф без задержки доставил ее на виллу Адема и, как ей показалось, легко пристроил в домике, расположенном на участке виллы, «на попечение» двух женщин — пожилой и молодой, с грустными, печальными глазами. Молодая быстро сняла с себя теплый заношенный клетчатый платок, юбочку, тоже теплую и поношенную, с застежкой-«молнией» и зеленые прорезиненные сапоги, сказала: «Переодевайся, подруга». И, надев на себя Маринину одежду, ушла. Пожилая женщина, которую Вульф назвал муттер, осталась…
Наступила ночь. Мать Вульфа оказалась неразговорчивой, за всю ночь, гудевшую орудийными выстрелами со стороны залива и пожарами со стороны леса, тянувшегося по всей горловине, по которой отходили немцы в направлении крепости Пиллау, она сказала лишь несколько фраз. «Ну уж теперь ты сама». Потом она взяла ее за руку, повела в погребок и там, в бетонном подвале, зажгла свет. Марина увидела рацию.
— Это твое, — тихо произнесла фрау Анна и, помолчав, добавила так же тихо, шепотом: — Профессор Теодор отсиживается на вилле, ожидает своих подручных.
И Марина поняла, что Гансу Вульфу нелегко далась операция по ее переброске из бирштубе толстушки Гретхен в логово палача Теодора.
Наутро подручные Теодора не приехали, и они, Марина и мать Вульфа, доили коров, ухаживали за скотиной под наблюдением полуслепого старика эконома, еле стоявшего на ногах — видно, от старости — и поглядывающего через линзы очков на Марину.
— Сними платок-то! Чего паришься, и без того жарко, — сказал старик, когда припекло солнце. — Это тебе не Россия! — И, вынув из кармана граненый штофчик, он приложился к горлышку тонкими и дряблыми губами. — Вот как разобьем коммунистов… — И, не договорив, пошел к двухэтажному деревянному, с каменным фронтоном зданию, все размахивая руками и шатаясь.
На четвертые сутки, в полночь, Марина передала координаты скопления фашистских войск, сгрудившихся неподалеку от виллы для переправы на косу Фрише-Нерунг, осталась довольна тем, что сеанс прошел успешно. Утром по скоплению гитлеровцев был нанесен сильный бомбовый удар. Днем, когда суматоха на вилле от бомбежки постепенно улеглась, немка, убирая двор, тихонько улыбнулась Марине, как бы говоря: «Все в порядке».
Подручные Теодора появились лишь на пятые сутки во главе с самим хозяином виллы Адемом и франтоватым полковником СД. Среди них Марина, обрабатывающая клумбу, сразу опознала Апеля Фукса, хромоногого Фельдмана, одетого в гражданский костюм. К ним тотчас же присоединился спустившийся с крыльца Теодор, которого встретили возгласом:
— Профессор!
— Профессор!
— Профессор!
Только Адем молчал: он в сторонке выслушивал эконома-старикашку, который закончил свое бормотание возгласом:
— На вилле все по-прежнему!.. Вот разобьем коммунистов, так всю Россию положим в карман!
Апель оттолкнул старика, кивнул Адему на Теодора:
— Генрих, профессор торопится! А ты, старая калоша, брысь!
Старик тотчас же ушел куда-то, что-то бормоча под красноватый нос.
Марина все косила взгляд на Теодора, очень беспокоилась, что загалдевшие немцы, видно куда-то спешащие, могут удрать, ускользнуть…
Теодор оборвал галдеж:
— Господа, мы обязаны организоваться! На почве беспощадного уничтожения не только русских унтерменшей, работающих в лесах Земланда, на наших секретных заводах, но и одичавших немцев под страхом наступления Красной Армии. Это наступление русских будет остановлено! И наступят иные события, события в пользу великой Германии… Время другое! — погромче взял Теодор. — Разве не ясно, что… деловые люди, а попроще сказать, нынешние промышленники, банкиры уже не могут набивать карманы без насильственных действий своих «лошадей»…
— Террористов?! — нахмурился Адем.
— Как будто и не понимаешь! — воскликнул Теодор. — Я тебе и другое скажу: дело идет к тому, что эти самые, которых ты называешь террористами, свяжут вам руки и вы запляшете под их дудку… И тут едва ли можно будет понять, кто лошадь, а кто всадник, кто везет, а кто погоняет…
— Господа! — сказал Фукс. — Мы зря теряем время.
Марина подумала: «Пауки в байке грызутся. Все это интересно, однако же об отходе на косу Фрише-Нерунг ни слова…» Над виллой, высоко в небе, кружил самолет, похоже, разведчик: кружил, кружил и бросил бомбу, которая, визжа, захлебнулась в земле, не разорвавшись.