— Да не погиб Тишкин! Он к немцам переметнулся! — резко возразил Лютов. — Моя Варенька тоже об этом знает… Я уже собирался уезжать из Керчи, а Варенька говорит мне: «Ты чего же про папу не спрашиваешь?» Я обнял Вареньку, ну и говорю: «Я женился не на твоем папаше, а вот на этой миленькой, курносенькой любушке…» «Нет, — говорит, послушай…» И рассказала…

Лютов долго молчал, глядя на синицу, вновь спустившуюся на скамейку.

— Ты правильно говоришь, что дезертир Тишкин при побеге из катакомб напоролся на вражеский огонь. Но он не погиб при этом. Отлежался в яме, куда он бросился, чтоб спастись, как я думаю. Когда наступило утро, Тишкин услышал немцев… А-а, куда денешься! Ну, взяли его в этой яме. А взяли его каменотесы-невольники, которые но приказу фашистского командования гнали туф в Германию, в Восточную Пруссию, для оборонительных сооружений, так мне говорили в Керчи.

Лютов по-быстрому закурил и продолжал:

— Ну, скрутили Тишкину руки. А бригаду каменотесов возглавлял разжалованный в рядовые… бывший капитан Фрейлих! Это потом я узнал. Фашисты, они как скорпионы, друг друга едят…

— Откуда ты это знаешь?.. — спросил я.

— Погоди с вопросами! — отмахнулся Лютов. — Сама Варя говорила мне об этом. Гадючий Носбауэр, которого мы, помнишь, укокошили при ликвидации компрессоров и бурмашин, держал свой штаб в доме Григория Тишкина. Варя много знает, кое-что происходило на ее глазах. Носбауэр разжаловал Фрейлиха в рядовые и затем, через два дня, послал его заготовлять камни… У капитана Фрейлиха вроде бы заговорила совесть, и он будто бы отказался отдавать приказ своему батальону начинать газовую атаку против наших подземных гарнизонов. За это Носбауэр сожрал своего Фрейлиха. А потом, говорят, отправил его в Восточную Пруссию на тяжелые работы…

— Предположим. А что же Тишкин?

— Сейчас, сейчас и о Тишкине. Это же Тишкин! — воскликнул Лютов. — Он все же уломал разжалованного Фрейлиха не расстреливать его сразу, здесь же, прямо в яме, а дать ему возможность проститься с дочерью Варей… Ну, его на машину и домой… Простился он с Варенькой-то. Поплакали, порыдали, все же отец и дочь. А потом он, гад, упал в ноги фашистскому офицеру, прибывшему на место гадюки Носбауэра, и начал просить, чтобы его не расстреливали, а послали бы на любые работы «искуплять свою вину». Вот гад, а?! И похвалился, что он строитель, большой мастер по укладке бетона. Так его тоже увезли в Германию. Это же предательство, Микола!.. Вот, нажил себе тестя! Но Варенька в этом не виновата, и в обиду я ее не дам, если что…

— Эй, пресса! Живо к полковнику Григорьеву! — окликнул меня со стороны штабной землянки часовой.

— Иди, Миколка, потом доскажу, — подтолкнул меня Лютов.

Я побежал.

— Ты мне нужен, — сказал Григорьев, не отрываясь от разложенной на столе оперативной карты. — Надо опознать одного человека, причем срочно. Этого человека ты знаешь… Если, конечно, он, этот человек, окажется именно тем, которого ты знаешь. — Полковник свернул карту, положил в планшетку: — Пошли.

Мы направились к землянке, увенчанной жестяной трубой, из которой струился сизый безмятежный дымок.

— Я обязан ввести тебя в курс дела… — сказал Григорьев, остановившись у трофейного «бенца», изрядно заляпанного ошметками талого снега и, похоже, помытарившегося по бездорожью.

Однако голубоглазого и внешне осторожного Григорьева прервал появившийся из землянки полковник Боков, одетый в маскировочную, лягушачьего цвета тужурку, яловые сапоги, которые, как и тужурку, неплохо было бы почистить от прилипшей травы, следов сырой земли.

— Времени у нас, Миколка, в обрез, — сказал мне Боков. — Григорьев, ты иди в землянку, а я коротко введу в курс дела младшего лейтенанта.

Мы остались вдвоем.

— Ну вот и снова встретились, — улыбнулся Боков и обхватил меня, ткнулся в лицо колючей, небритой щекой. — Всю вчерашнюю ночь я провел на переднем крае. Работенка — некогда и почиститься. А теперь слушай. В городе-крепости находится со специальным заданием группа наших разведчиков. Ты всех их знаешь. — Боков вынул из кармана сухарь и начал грызть, сощурив один глаз. — Ты всех знаешь… Густав Крайцер, Сучков Иван Михайлович и Марина Сукуренко… И вот от них связной объявился, некий господин Ганс Вульф… Надо его опознать. Он утверждает, что был в катакомбах и что туда его привела врач-хирург Клава.

— А пароль?

— Да все совпадает, но надо опознать.

— Говорите, Вульфом назвался? Не может быть! — вскрикнул я. — Тот Ганс Вульф был ранен в обе щеки навылет. Пуля задела язык. Тот Вульф не разговаривал. «Ви, ви!» — вся его речь…

— Однако, пошли! — позвал Боков.

В землянке Боков прибавил свету, расшторив второе оконце, довольно широкое по-над потолком, и я, сразу опознав Ганса Вульфа, не сдержался, с удивлением воскликнул:

— Ганс! Да как же это могло случиться?! Ведь ты совсем не мог говорить!

Он вскинул на меня глаза:

— О господин офицер! Вы тот парень, который в катакомбе дал Кляве малютке конфету! Горе сближает людей… — Вульф поднялся, сказал Бокову: — Господин полковник, я вам говорю открыто: люди профессора Теодора теперь замыслили устроить Багеровский ров в самой Германии под вывеской: «Спасай Германию в самой Германии».

Боков согласно кивнул и посмотрел на меня:

— Ты не ошибаешься?

— Нет-нет, Егор Петрович, это Ганс Вульф! Точно Вульф.

Вульф нетерпеливо вышел из-за стола:

— Вот моя клятва: «Рот Фронт!» Я слово в слово передал сообщение господина Сучкова. Могу еще раз повторить о составе гарнизона города, места расположений важных укреплений и пути подхода к ним. И еще вот что: в городе по приказу Гитлера создан сводный отряд СС для расстрела всех бегущих немецких солдат и офицеров. Агенты Теодора уже действуют по приказу фюрера. Густав Крайцер передал Сучкову, что Теодор выехал в форт «Стальные ворота»… А штаб Теодора находится на вилле коммерсанта Адема. И еще просьба у меня есть к вам: мне крайне необходимо быть в городе не позже как через трое суток. Так велел комрад Сучков. Что еще надо от меня, господин полковник? — с небольшой обидой в голосе заключил Ганс Вульф.

Боков, порывавшийся приостановить высказывания Вульфа, наконец воскликнул:

— Господин Вульф, да ничего пока не надо, лишь вместе пообедаем! Григорьев, распорядитесь! А потом подумаем о переброске господина Ганса Вульфа. — Боков повернулся ко мне и, положив руку мне на плечо, сказал: — Николай Алексеевич, ты свободен, будешь много знать — быстро состаришься, у нас тут свой разговор. Не обижайся, время торопит.

Он подтолкнул меня в спину, и я выскочил на поверхность. Еще издали я увидел Лютова: он возился с моим мотоциклом.

— Лошадка при силах. Немцы, они хорошие технари, — сказал Лютов. — Только черт их наградил безжалостностью к другим народам! Будто уж и нельзя им жить в мире. Кретины! Сами же себя обескровливают, духовно калечат. «Хайль Гитлер!» — орут. Нашли забаву. Страшная эта забава!..

Он сел на мотоцикл, подъехал к скамейке и, сойдя на землю, сказал:

— Моя Варенька еще не окрепла, худенькая. Теперь у меня из головы не выходит мысль, как мне поднять Вареньку, обуть, одеть… — Он наклонился ко мне: — У нас будет ребенок… Остаться бы в живых. Никаких наград! Никаких других звездочек! Только бы вернуться к ней. Вареньку я очень полюбил. Дорогая моя, жди, жди! Варенька! И я вернусь… Только очень жди!

Я вернулся в редакцию на второй день вечером. Бугров сидел за пишущей машинкой.

— Одну минутку, — предупредил он меня. — Приказано выпустить листовку, вот заканчиваю.

Через минуту Бугров поставил точку, вызвал печатника, усатого сержанта:

— Митя, пятьсот экземпляров. Посыльные от частей ждут. Срочно!

— Есть! — сказал сержант и пулей вылетел из комнатушки.

— Ну что? — обратился ко мне Бугров. — Понабрался впечатлений?

— Послезавтра начнется, товарищ майор.

— Знаю! Но я не об этом. Опознал или не опознал Вульфа?