— Чего ему спешить, пусть набирается сил.

— И то верно, — сказал Синявкин и опять посмотрел на Фросю. Предложил: — Ребята, зайдемте в кафе. У меня отпускные хрустят, — пошевелил он пальцами, словно в руках у него были денежные купюры.

— Я согласна, — сказала Фрося.

— Нет, нет! Поздно, — запротестовал Серж. Ему вдруг показалось: Синявкин неспроста приглашает в кафе, а имеет какую-то определенную цель. Он потускнел, задумался. Синявкин заметил это и рассмеялся.

— Отелло? — кивнул он Фросе, все еще смеясь.

Фрося обиделась за Сержа. «Что этому конопатому надо!» И, сощурив глаза, жестко выговорила:

— Вы кто такой?

Серж спохватился:

— Это же товарищ Синявкин! Тот, который помог папе найти меня.

Теперь Синявкин задумался, но лишь на мгновение. Но Сержу было достаточно и того, чтобы вновь насторожиться. Он нашел в себе силы, повеселел и даже вдруг рассмеялся.

— Мы сегодня были в тире, и там один кацо, инструктор по стрельбе, чуть не схлопотал себе от Фроси. — Он не договорил, торопливо закурил очередную сигарету.

— За что же? — спросил Синявкин.

— Приглашал в кафе. — Фросины глаза опять сузились, превратились в узенькие щелки.

— Ребята, я вас понимаю: для вас третий — лишний. Я удаляюсь. Привет Николаю Михайловичу. На обратном пути, возможно, загляну к вам. Будьте счастливы!

…Они шли долиной, ведущей в горы. По краям дороги шпалерами возвышались тополя. Обгоняли такси, набитые курортниками, спешащими к морю, на пляжи. Серж вел Фросю под руку. Она молчала.

— Ты что молчишь?

— Ты действительно ревнуешь?

«Конечно, ревновал бы при других обстоятельствах. Такая, как ты, Самурайка, может влюбить в себя любого мужчину… О, Хьюм, что ты скажешь на это?.. Ты, наверное, решительно возразишь: «Серж, такое непозволительно человеку нашей профессии». Да, я понимаю, играть можно. Но кто сказал, что такие, как я, дерево! Железо! Будто бы им в школах вырывают с корнями чувства, заложенные самой природой. Этого, Хьюм, никто не может сказать без оговорки и лжи. Ты уж извини, Хьюм… Но я буду молиться, чтобы этого не произошло, чтобы это превратилось в игру. Верность моя отцовскому делу да поможет мне не заблудиться в этой стране…»

От Фроси исходило тепло. Она остановилась как раз под фонарем. Маломощная лампочка еле светила, однако достаточно, чтобы он хорошо видел лицо Фроси. Свет почему-то был синим, прозрачно-синим и делал Фросю похожей на марсианку, на что-то неземное. Восточные красавицы, о которых Серж знал по описаниям романистов, древним книгам, сейчас не шли ни в какое сравнение с этой девушкой, ожидающей от него ответа.

— Скажи, ревнуешь?

— Что-то в этом роде.

— И к Синявкину?

— Да.

— Он же рыжий и в конопушках.

— Не имеет значения.

— Правда?

— Ну конечно.

— А я тебе, Серж, вот что скажу… Ты глупенький.

— Как?

— А вот так. — Она приподнялась на носках и, обвив рукой его шею, впилась в его губы. Долго не отпускала, и он чувствовал, как дрожали ее руки и часто-часто билось сердце.

Потом стояла с закрытыми глазами и еле слышно шептала:

— Вот так, вот так…

В эту ночь он долго не мог уснуть, мерещились то Хьюм, с его небольшой пролысиной и стеклянными глазами, то Стенбек, с металлическим шепотком: «…при первом же случае, при первом», то Фрося на арене цирка. Уснул под утро. Когда открыл глаза, увидел Николая Михайловича, стоявшего у раскрытой двери спальни.

— Выспался?

— Да.

Николай Михайлович подошел к кровати, присел на краешек стула.

— Сегодня мы поедем с тобой в катакомбы, я взял отпуск.

В доме была большая библиотека, пожалуй, слишком большая для одной семьи. Кажется, несколько тысяч томов. Отец собирал ее годами. Он присылал книги часто, и Серж помнит, великолепно помнит, как при получении очередных томов управляющий делами отца (он только тогда не знал, какими именно делами) мистер Роджерс, весьма образованный 28-летний парень, подзывал его к себе и, чуть картавя, восторженно говорил: «О, это уникальные книги!»

Но сам отец не пользовался библиотекой, да и дома он не жил, находился в длительной служебной командировке. Библиотека была полностью в распоряжении Сержа, и он плавал в ней, как крохотный кораблик в просторах океана. Роджерс отлично владел русским языком, и поэтому Серж мог читать русских авторов в оригинале. Мама, родившаяся в Петрограде, но очень слабо знавшая родной язык, была однажды приятно удивлена, когда он прочитал отрывок из «Медного всадника» Пушкина на русском языке. При этом мистер Роджерс незамедлительно воскликнул: «Мадам Романова-Рахмани, это же гениально!»

…Дорога в Керчь вела по холмам, поросшим густой зеленью. Занятый своими мыслями, Серж не заметил; как открылась степная часть Крыма.

— Это Ак-Монайский перешеек, — сказал Николай Михайлович. — Отсюда все началось…

Что началось и как началось, Серж уже знал: о тяжелых боях в Крыму в мае 1942 года он много раз слышал и от самого Николая Михайловича, и от Фроси, которая, пожалуй, больше знала о Николае Михайловиче, чем тот сам о себе. После Ак-Моная был Аджи-Мушкай, многомесячное сражение под землей. И про это знал Серж, только никак не мог вообразить, понять, что же, в сущности, руководило людьми, добровольно предпочитавшими, мучительную смерть плену. Он ожидал, что Николай Михайлович начнет сейчас рассказывать именно об этом, коль вспомнил об Аджи-Мушкае.

— В конце концов мы найдем Стенбека. Если, конечно, он жив. Стенбек отдал приказ на газовую атаку…

Для Сержа это было совершенно неожиданно, прозвучало как удар грома.

— Я его в лицо знаю, — продолжал Николай Михайлович. — Типичный убийца!

— Ты его видел? — сорвалось с уст Сержа.

— Такой громила, внешне похож на боксера. То говорит тихо, то вдруг как железом по железу загремит.

Николай Михайлович умолк: видимо, трудно было вспоминать пережитое, лицо его посерело, а глаза как бы остекленели, сделались неподвижными. Пожилая женщина, которую они посадили по дороге и которая, по всей вероятности, была наслышана об Аджи-Мушкае, сказала:

— Надо переловить их всех, преступников фашистских-то. Слышала, слышала я, сынок, про аджимушкайские катакомбы-то, — посмотрела она на Сержа. — Самому лютому врагу не пожелала бы такого… Наши солдатики под землей, а они, германские фашисты, сверху. И никак не могли одолеть наших. И тогда, зверюги, пустили газы. Теперь в этих катакомбах каждый камень гневом дышит. Сама видела, сынок. Не дай тебе господь такого испытать!

О библиотеке уже не думалось. Но когда они подъезжали к поселку с белыми одноэтажными домиками, воспоминания о матери все же пробились сквозь мысли о Стенбеке, он увидел ее разговаривающей с Роджерсом в библиотеке. Они его не заметили, прижавшегося у окна за шкафом. «Роди, — послышался голос матери (так она звала Роджерса, — не слишком ли Серж увлекается русской литературой? Она вся пропитана большевизмом. Это опасно для Сержа с его пылким сердцем и увлекающейся натурой». «О, нет, мадам, Пушкин, Лермонтов, Фет, граф Толстой — дворянские писатели». — «Что вы, Роди, граф Толстой был в России первым бунтарем и социалистом. А Пушкин, а Лермонтов? Это же декабристы! Помните:

Дальше не помню. Но все это против царя, священного монарха». — «Не волнуйтесь, мадам, Серж — подлинное дитя нашего великого государства». — «О, Роди, — послышался звук поцелуя, — как трудно мне!.. Женщина без мужчины… Роди, Роди, голубчик…» Скрипнула дверь, и все затихло, аж в ушах зазвенело…

Вокруг поселка пузырилась земля, словно бы когда-то, один раз закипев на страшном огне, окаменела в таком виде навечно. Там и сям виднелись небольшие группы людей. У входа в подземелье, похожего издалека на раскрытую пасть какого-то чудовища, сгрудилась целая толпа пестро одетых мужчин и женщин, подростков и детей. Молодой человек, по-видимому экскурсовод, рассказывал о сражении под землей. Заметив подошедшего Николая Михайловича, он прервал рассказ, поздоровался с ним за руку, сказал: